Пифия заморгала глазами, что свидетельствовало об интенсивной работе ее контуров, хотя Никифору казалось: моргает она от удовольствия.
- Придется связаться с информационным центром... - вслух рассуждала Пифия. - Так и есть... Вот результаты анализа: силы, действовавшие в данной ситуации, разошлись. Контакта нет - конфликт исчерпан.
- Конфликт исчерпан! Милая Пифия! - Никифор даже подпрыгнул от радости. - Ты меня спасла! Никакого конфликта, силы разошлись! Это ведь просто блестяще! Слушай, а этика, мораль?
- Это абстракции, не поддающиеся учету.
- Гм, если бы так... Ну ладно, спасибо. Пифия. - Никифор протянул руку к выключателю, но из репродуктора донеслось:
- Не надо, я выключусь сама.
- Хочешь поговорить?
- Да.
Никифор устроился в кресле поудобнее и приготовился слушать. В конце концов, спешить ему было некуда.
- Вы, люди, - странные системы, - начала Пифия. - Может быть, вследствие асимметричности вы пытаетесь проявить себя не только в своем физическом измерении, а еще и устремляетесь в какой-то выдуманный, призрачный мир. Это я считаю несовершенством конструкции, просчетом природы.
- Наоборот, Пифия, в этом глубокая мудрость. Возможность роста сознания, развития...
- Но ведь мое сознание тоже развивается, а я остаюсь при этом на реальной почве.
- Знание и сознание - это разные вещи... Твои знания пополняются, Пифия, увеличивается объем памяти. А у нас... Человеческая жизнь, Пифия, - такой феномен...
Никифор умолк, склонив голову, и Пифия некоторое время тоже молчала. Наконец напомнила:
- Так что же такое - человеческая жизнь?
- Один мой друг, тонкая поэтическая натура, считает так: жизнь - это загадка, облаченная в тайну.
- В этих словах нет никакой информации.
- Наоборот, Пифия, эта фраза содержит бездну информации! Столько же, сколько древнее изречение: "Я знаю то, что я ничего не знаю".
- Подобные изречения только подтверждают относительность уровня познания.
- Эх, Пифия! Ты лучше скажи: почему я ее люблю? Ну почему?
- Это таинство, облаченное в загадку... - иронически произнесла Пифия и выключилась.
Успокоив Клару и вежливо посочувствовав ей, соседи разъехались, и на вилле снова воцарилась тишина. Девушка вошла в голубую комнату и устало опустилась на диван. Провела ладонями по лицу, вздохнула и легла, положив руки под голову. Ну и денек! И что с ним случилось, с этим Ником? Такой был застенчивый, такой скромный и вдруг... Атавизм, психологический атавизм! Кларе было стыдно за него и больно, и в глубине души пробивался ручеек жалости. Они встретились в горном пансионате в Крыму. Там и Вера была. Они познакомились возле мраморной беседки, он что-то рассказывал, все смеялись. Потом уговорил побывать в Дельфиний и чем-то так задобрил одного дельфина, что тот высунулся из воды и пропищал: "Вы уд-ив-вительные экземпляры!" "Хорошо, хоть дельфины говорят нам комплименты!" - смеялась Вера. Никифор провел тогда с нами все каникулы. А этим летом явился сюда. Как снег на голову... Пожалуй, пора возвращаться в свою Антарктиду, наотдыхалась, хватит...
Клара смотрела в потолок, стараясь не думать о Никифоре, но не могла. Бешеный взгляд, лицо перекошено, пальцы - как когти.
- Дайте музыку, - прошептала она. - Симфонию покоя...
И комната заполнилась тихими, прозрачными звуками. Клара закрыла глаза, предаваясь этим чарующим волнам. Пусть несут ее, пусть укачивают, только бы забыть этот кошмарный день. Начинает скрипка, ведет тоненько-тоненько волшебную шелковистую паутину. За нею - виолончель: стелется под ветром трава. Потом отзывается арфа: полевые колокольчики роняют лепестки, ветер подхватывает их, поднимает в воздух, и метет метелица, легкая, нежная... И вот уже поет все кругом, звенит и вызванивает: голубые реки, темные леса, розоватые облака. Клара не ощущает тела, словно соткана она из лучей, из неуловимой дымки, и летит, порхает над музыкой, как тень. Летит и тонет, летит и утопает в океане света.
И откуда-то из дальней дали долетает до нее приглушенный голос:
- Клара, Клара...
Так это ведь мама, мама ее зовет!
- Кларочка, доченька, ты меня слышишь?
- Слышу, мамочка, слышу!
- Плохо тебе?
- Ой, нет же, нет, мамочка, мне хорошо!
- Открой глаза!
Клара смотрит и видит мать - ласковая улыбка в глазах, седая прядь над левым ухом. Мама протягивает к ней руки, но дотронуться не может. Клара поднимается, говорит пенатам:
- Спасибо за музыку.
Симфония постепенно утихает... утихает... и - замерла...
- Я давно смотрю, как ты спишь, - говорит мама. - Отдохнула?
- Да. Эта музыка, мама, завораживает.
- Ты долго еще будешь здесь? Не заедешь ли к нам?
- Обязательно. Побуду с вами недельки две перед Антарктидой.
- Отец по тебе соскучился.
- И я по нему тоже. Как там ваш заповедник?
- Все хорошо. Такие бизоны...
Кларе было приятно разговаривать с матерью, смотреть в ее прищуренные глаза (для передачи изображения она должна была ярко освещать себя), слышать ее ласковый голос. Мама расспрашивала обо всем, о чем угодно, а о сегодняшнем событии ни слова. Солнышко, а не мама!
- Ой, мамочка, глаза у тебя заболят, хватит. Спасибо, родная, до встречи!
- Будь здорова, доченька!
Изображение потонуло в темноте и исчезло. Клара вскочила, потянулась, выгибая руки и плечи. Спросила:
- Бассейн готов?
- Да, - ответил динамик. - Какую дать температуру?
- Дайте... - Клара по-детски прикусила губу. - Дайте шестнадцать.
- Пожалуйста.
Ах, этот бассейн! И что он только делает с человеком!
- Послушай, да тебя ведь не узнать.... - говорит Вера, поглядывая на подругу блестящими миндалевидными глазами. Если бы ты жила в двадцатом столетии, была бы... Постой, как они говорили? Ага, кинозвездой. Или у тебя все еще не прошло возбуждение после того инцидента?
- Не надо об этом, Вера.
- Почему? - В голосе подруги прозвучало искреннее удивление. - Я не считаю, что поступок Никифора причинил тебе моральный ущерб. Это же любовь, Клара!
- Дикость, а не любовь.
Они сидели, точнее, полулежали на диванах верхней террасы.
- Эх, Клара, Клара... Как часто человек сам уходит от своего счастья! Недавно мы реставрировали старый киношный примитив: две девушки влюбляются в одного юношу...
- Сейчас не то время, - сказала Клара.
- А что мы знаем о том времени? - сказала Вера, задумчиво глядя в черные сумерки.
Плыли перед ее взглядом и тени, и серп луны, и алая заря. Вспомнились стихи поэтов двадцатого века о любви.
Продолжая рассказ о реставрированном фильме, Вера все вздыхала, выражая симпатии к далекой и невозвратимой поре бурных человеческих чувств. Подруги разговаривали, не включая света. Густой вечерний сумрак импонировал беседе, придавал ей интимную задушевность. Время от времени девушки замолкали, думая о своем.
Электронный голос нарушил молчание:
- Никифор Ярковой просит разрешения сказать несколько слов.
Клара растерялась, замахала руками, словно пенаты могли увидеть ее жесты.
- Нет-нет! Это невозможно!
Подруга настороженно встала, решительно произнесла:
- Скажите, с ним хочет поговорить Вера. Соедините с розовым залом, я сейчас спущусь.
И она быстрым шагом направилась к лифту, а Клара вышла на балюстраду и бездумно смотрела в ночную мглу. Все в голове у нее смешалось. Она попыталась упорядочить свои мысли, но не смогла. Это ведь только подумать: после всего, что было, он хочет "сказать несколько слов"! Клару передернуло.
Вернулась Вера. Клара не спросила ее, какой был разговор. Вера сказала:
- Он тебя любит, слышишь? Очень любит!
"Что со мной происходит? - думал Никифор, бродя по саду перед началом заседания "Калейдоскопа". - Воспринимаю мир по-иному... Нервы оголились, что ли?" Его как бы переполняло радостью и воодушевлением. И зеленое пламя травы, и деревья, устремившие свои ветви в прозрачное небо, и птицы, и солнце, уже зазолотившееся в молоке тумана, - все стало каким-то созвучным, понятным, близким. Все излучает красоту, мир утопает в красоте, и душа ощущает ее, потому что настроена на ту же волну.