Кравцов вдохнул полной грудью по-ночному прохладный, но уже не холодный и удивительно пахучий воздух середины апреля и хотел было закурить, но поймал краем глаза блик света за плотно зашторенными окнами на третьем этаже – справа от парадного – и курить передумал. Снимать с предохранителя тяжеловатый, но надежный и мощный "Люгер" P-08, который Макс всегда брал в поездки, он тоже не стал. Предполагались три вероятных сценария развития событий, и ни один из них не подразумевал использования оружия. Правда, в третьем случае – предпочтительнее было, не откладывая, вернуться в управление, однако Кравцов склонялся к первому – самому драматическому – сценарию. Он кивнул Гудкову, поздоровался с "консьержем" и, плюнув на скрипучий и громыхающий "электрический лифт" фирмы "Сименс и Гальске", поднялся на третий этаж по лестнице. Следует заметить, что путем неуклонных и упорных тренировок Кравцов практически полностью восстановил свое разрушенное кутеповским снарядом здоровье. Иногда его посещали тяжелые головные боли, о чем он, однако, не распространялся, так же как молчал благоразумно и о некоторых других "неврологических симптомах". Но что касается физической формы, таким здоровым, как сейчас Кравцов не был, пожалуй, и в молодости. Впрочем, тогда он не был еще "командармом" и у него не было молодой жены.
Несмотря на быстрый шаг и крутые ступени, дыхание не сбилось, но сердце "пританцовывало" предательски, и с этим ничего не поделаешь. Кравцов отпер замок, не слишком заботясь, о сохранении бесшумности, и вошел в прихожую-коридор. Квартира, которую он получил через управделами РВСР, была по нынешним временам непозволительно роскошной – очевидный пример компромисса "правоверных" и "реалистов" в ЦК – большой и к тому же только что отремонтированной, приятно пахнущей не выветрившимися еще ароматами свежей краски, побелки, клейстера и древесной стружкой. Однако утром, точнее, в седьмом часу, когда Макс "убыл к месту прохождения службы", квартира эта была практически пуста, лишенная какой бы то ни было мебели и уж тем более всех тех вещей, что создают хотя бы минимальные комфорт и уют. Сейчас же справа от входной двери возвышался массивный дубовый шкаф, трехстворчатый, с ростовым зеркалом, врезанным как раз посередине. Паркетный пол устилала темно-зеленая ковровая дорожка с приятным неброским орнаментом. И все это великолепие, включая и оленьи рога, укрепленные на стене слева от входной двери – эдакая импровизированная вешалка для шляп и фуражек – и портрет хозяйки дома кисти Юрия Анненкова около двустворчатой двери в гостиную, освещалось отнюдь не "лампочкой Ильича", свисавшей еще утром с потолка на витом электрическом шнуре в матерчатой изоляции, а вполне симпатичной люстрой под шелковым абажуром, приемлемой и в "мирное", то есть довоенное еще, дореволюционное время. Рога были знакомые, обшученные во всех формах – от куртуазно-манерной в исполнении петроградского имажиниста Эрлиха до матерно-скабрезной частушки, сочиненной как-то между делом Володей Маяковским – но правда заключалась в том, что оленя завалил на охоте в двадцать третьем сам Кравцов. По всему выходило, что рога, и впрямь, его собственные, то есть, личные. А портрет… Его появлением Макс обязан был нынешней подруге Маяковского Лиле Брик. Впрочем, это совсем другая история, к нынешним событиям имевшая лишь исключительно косвенное отношение. Другое дело, что ничего этого – ни шкафа, ни портрета – утром здесь еще не было. Даже ящик, в котором были упакованы "Кравцовские рога" и Аненковская "Женщина в черной блузе", находился тогда на хранении в одном из пакгаузов Николаевского, то есть, теперь уже Октябрьского вокзала.
– Тэкс…
За белыми створками дверей обозначилось хаотическое и неразборчивое движение.
"Средства для сокрытия боевых приготовлений, – не без улыбки отметил Макс, – предпринимаются отчаянные. Но избежать раскрытия своих намерений в виду неприятеля не представляется возможным".
Фразы сами собой складывались военно-казенные, но отнюдь не бессмысленные. По существу, так все там, за дверью, и происходило.
Кравцов пересек прихожую, толкнул створки двери и остановился на пороге. Гостиная, девятнадцать часов назад являвшаяся таковой лишь по названию, преобразилась. Незнакомая, но определенно со вкусом подобранная мебель красного дерева: величественный, словно готический собор, буфет, стол и стулья, обитый гобеленовой тканью диван, пустая за неимением хрусталя и фарфора горка… Несколько хорошо известных Максу картин и рисунков, развешанных со смыслом, а не лишь бы как… Настенные часы с механизмом фирмы Павел Буре в темном футляре резного дерева – подарок Тухачевского… Но центром композиции являлся, несомненно, круглый стол, накрытый на двоих. Застеленный темно-красной скатертью стол, освещенный теплым, чуть окрашенным в розовые тона светом, льющимся из-под шелкового – персиковый, абрикосовый, розовый? – абажура, пирамидальная бутылка шустовского коньяка, две рюмки, две тарелки, корзинка с нарезанным хлебом, какие-то посудинки с едой… И женщина в темном платье, подчеркивающем изумительную фигуру. Она встала ему навстречу, шерстяная шаль соскользнула с плеч…
– Не нравится? Осуждаешь? – взметнулись вверх золотистые брови. – Считаешь, разложенка?
Быстрые слова, прерывистое дыхание.
– Окстись, Реш! Что за глупости! – Макс стремительно преодолел разделяющее их пространство – жена даже стол обогнуть не успела – и, перехватив ее на полпути, заключил в объятия.
Обнял, прижал к груди, чувствуя, как убыстряется ритм сердца. Вдохнул, чуть наклонив голову, запах волос. Задохнулся и, резко отстранив, жадно поцеловал в губы, понимая, что если сейчас же этого не сделает, умрет на месте…
– Ну, и что это за метаморфоза? – спросил он через минуту, остановленный "на скаку" властной решительностью женщины.
– Ну, будет, будет! – сказала она, выскальзывая из его объятий, отступая от напора страсти, своей и Макса. – Не сейчас! Точно, точно тебе говорю: пока не поешь, сладкого не получишь!
Улыбка… а улыбки у Рашель выходили порой такие, что Кравцова только от них одних в жар бросало. Взгляд… Взгляды, впрочем, у нее получались ничуть не хуже. Вздох…
– Ох, господи! А еще красный командир и большевик!
– Командарм и член ЦК! – хохотнул он, начиная отходить от приступа страсти.
– Уже нет! – рассмеялась в ответ она. – Из ЦК тебя, мон шер, опять поперли, и с округа сняли. Так что, максимум, бывший командарм и член ЦК.
– Ты такими вещами не шути, – усмехнулся в ответ Кравцов, оправляя рубаху под ремнем. – Люди, между прочим, в таких ситуациях самоубиваются выстрелом из нагана в висок… Или в рот, – добавил он, поразмыслив мгновение над технологией самоубийства и припомнив по ходу дела пару известных ему лично случаев.
– Ну, да! – всплеснула она руками. Запястья у нее были тонкие, ладони узкие, пальцы – длинные. – Член Реввоенсовета, начальник Управления…
– Вот видишь, – Макс покачал головой и сел на стул. – А говорила, турнули, вышибли… Сама себе противоречишь!
Рашель смутилась и, чтобы не отвечать, принялась накладывать в тарелку винегрет – и когда она все успела? – и холодное мясо, нарезанное ломтями.