– Это наган. – Сказала она. – И он у меня не для красоты, а для дела. Меня сам товарищ командарм Кравцов стрелять учил! Еще раз подойдешь ближе, чем на три метра, отстрелю яйца. Дотронешься, вообще, на х-й, убью! Все понял? Пшел вон! И чтобы о любви больше не слышала, я женщина замужняя – мне нельзя!
Кравцов, услышав эту тираду, улыбнулся и ощутил, как тяжесть уходит из сердца. Ведь, как ни крути, а он был всего лишь какой-то Кравцов, а Володя – великий поэт, и женщины буквально сходили от него с ума. Впрочем, не все.
Генрих тогда же рассказал Максу кое-что об отношениях Маяковского с необычайно витальной и полной откровенного полового вызова женой довольно известного литературного критика Осипа Брика. То есть, известным тот был, разумеется, в определенных кругах, но так сказал Эйхе, да и Кравцов что-то такое вроде бы помнил из своего будущего-прошлого. Дамочка эта крутила Владимиром, как хотела, притом, что он ей тоже то и дело изменял. Но, отгуляв очередной скоропалительный роман, поэт, как привороженный возвращался к своей Лилечке, у которой, и кроме Оси – а своего мужа она, что характерно, продолжала все это время любить или, во всяком случае, желать, – случались разнообразные увлечения. И вот когда она влюблялась в кого-то ещё, для Маяковского начинались совсем уже тяжелые времена. Ему и так было совсем непросто делить любимую женщину с кем-то еще. Но Осип хотя бы официальный муж… А если появлялся кто-то на стороне? Это, к слову, тоже сильно озадачило Кравцова. Нет, гулящих баб он на своем веку повстречал немало, и не склонен был их даже осуждать. В этом смысле, он, как революционер, выступал за полное равенство полов. Но обычно женщины такого сорта выглядели эффектно, или уж дело происходило в какой-нибудь совсем дальней, богом и людьми забытой деревне, где всех нормальных мужиков на войне поубивало, а бабы не народились. Однако Кравцову Лиля Брик красавицей не показалась. Ни с первого взгляда, ни со второго, ни после долгого знакомства. Внешность вполне заурядная, но Эйхе прав: она буквально излучала желание. Сила пола, как выражались в эту эпоху, развита была в ней неимоверно, и Макс согласился, увидев ее в первый же раз, что немного найдется подходящего возраста мужиков, что способны устоять против эдаких чар. Ее колдовство было природное, безошибочное, и действовало наверняка.
Очередной жертвой Лили – или, лучше сказать, очередным избранником – оказался ни кто иной, как сам товарищ Краснощеков. Александра Михайловича Кравцов знал лично. Познакомились в двадцать втором, весной, когда бывший глава ДВР еще работал заместителем наркома финансов. И надо сказать, что даже на фоне весьма нерядовых людей, из которых состояла московская элита той поры, Краснощеков выделялся своим недюжинным интеллектом и невероятной биографией. Анархист, выпускник факультета права и экономики Чикагского университета, автор научных трудов по экономике и борец за права американских трудящихся, он пережил годы Революции и Гражданской войны на Дальнем Востоке, то, митингуя и заседая во всевозможных "советах" и "Дальбюро ЦК", то, уходя в подполье, воюя с интервентами и белогвардейцами, балансируя в прямом смысле этого слова на лезвии ножа и несколько раз избежав расстрела, исключительно благодаря счастливой случайности. В ДВР его обожали и боялись. Сволочи строчили на него доносы в Москву, и, судя по всему, было за что. Он работал с эсерами и меньшевиками. У него в Чите и анархисты заседали в правительстве даже после того, как их "почикали" в России. Футуристы издавали журнал, вокруг которого собирались такие люди как Давид Бурлюк и Николай Асеев, а военным министром ДВР служил Генрих Эйхе, поддерживавший Краснощекова до самого конца, пока его самого не сократили.
Первым убрали с Дальнего Востока Эйхе. Сменили командные кадры армии, лишили "диктатора" поддержки вооруженной силы. Потом вызвали в Москву самого. Александр Михайлович уже приезжал в двадцатом, приехал и в двадцать первом. Тут его с должности и попросили, объяснив, что так лучше для партии. А Краснощеков с лета семнадцатого являлся большевиком – если и не по убеждениям, то хотя бы формально, – и отказаться не смог. Да и как тут откажешься, если ты один и за тридевять земель от своей столицы. Но и разбрасываться такими кадрами не резон. Ленин так тогда и сказал, да и Троцкий знал и ценил Александра Михайловича еще по работе в Америке. Так Краснощеков стал замнаркома, но долго в Совнаркоме не продержался. И там достали. Пришлось уходить в Промбанк СССР, который он сам и создал, и возглавил.
Высокий, сильный и яркий, зрелый, состоявшийся мужик, свободно говоривший и писавший на пяти или шести языках, он легко очаровывал женщин, тем более что был хорош собой и умел галантно ухаживать. Так что влюбленность Лили объяснить было несложно – она называла его "Второй большой" – труднее понять, что нашел в ней он. Но роман получился знатный, о нем, как позже поведала Кравцову жена, судачила вся Москва. И становилось понятно, отчего Маяковский выглядел тогда, при их встрече в кафе, таким несчастным.
"Я теперь свободен от любви и от плакатов, шкурой ревности медведь лежит когтист".
Загорюешь тут, когда любимая женщина спит и с тем, и с другим, но не с тобой. Или и с тобой тоже, но редко и мало, а у тебя гордость, любовь и страсть, и половой аппетит, как у голодного волка. На диете долго не просидишь, странно, что вообще не застрелился.
– Ко мне вчера приходила Лили, – тон у Реш был озабоченный, она хмурилась.
– Какая Лили? – Кравцов в очередной раз вернулся со службы ночью, когда жена уже спала, поэтому разговаривали – "сразу обо всем" – за завтраком. Следующая оказия могла случиться и завтра, или даже послезавтра.
– Брик… Ну, эта…
– Да, помню, – Макс понял, о ком речь. – Сюда приходила?
– Нет, – мотнула головой Рашель. – В ЦК.
– Она разве член партии? – Макс еще не разобрал интригу и пытался, как он в таких случаях выражался, "нащупать гать".
– Нет, она беспартийная, – объяснила Рашель. – Маяковский, кстати, тоже. Она приходила ко мне. Просила помочь.
– А что Луначарский уже не помогает? Их же Анатолий Васильевич лично опекает…
– Здесь он ей помочь не сможет.
– Где это "здесь"?
– Ты что же не слышал разговоров про Краснощекова? – удивилась Рашель.
– Не слышал.
Кравцов действительно был последнее время настолько занят, что ему было не до "светской хроники", но тон жены настораживал.
– Рассказывай! – предложил он.
– Ну, ходят слухи о растратах, о кутежах…
– А на самом деле?
– Лиля говорит, кто-то специально распускает слухи, чтобы был повод для ареста. Но, Макс, он действительно для многих, словно бельмо на глазу. Я и раньше слышала. Каганович его как-то назвал "американцем", а Андреева, мне рассказывали, чуть удар не хватил, когда Александр Михайлович написал в анкете, что он в социалистическом движении с 1897 года.
– Ну, так он, и в самом деле, один из старейших революционеров, – пожал плечами Кравцов.
– Но Андреев-то в партии с четырнадцатого года и всем уши прожужжал, какой он заслуженный товарищ.
– Ну, и что? У меня у самого партстаж с девятьсот пятого.
– Вот тебя за это и любят некоторые товарищи.
– А сам он что? – Кравцов доел бутерброд, допил чай, но вставать из-за стола не торопился. "Дело" Краснощекова хорошо укладывалось в общую атмосферу, сложившуюся в Москве в мае 1923 года. Это стоило обдумать, да и человека жаль. Хороший, умный мужик, не фанатик, не начетчик. Грамотный, разумный экономист, великолепно разбирающийся в финансах, но да… "не свой". Не пролетарий, одним словом. И притворяться не хочет.
"Жил бы в своей Америке, беды не знал. Практикующий успешный адвокат, ректор Рабочего университета… А сам-то ты, Кравцов, чем занят? Тебе кто мешает?"