Вашим большим успехом здесь были "Заметки о Гитлере". В какой мере Вы использовали в этой книге свои взгляды из сороковых годов и насколько модифицировали их?
Я очень смягчил их в языковом отношении. Когда пару лет назад ещё раз перечитал главу о Гитлере в книге "Германия: Джекилл и Хайд", то я был прямо-таки поражён тем, с какой ненавистью и ядом я писал тогда о Гитлере, в то время как теперь я рассматриваю его всё ещё как отрицательный персонаж, однако всё же с определённым уважением перед его энергией и исполнением обязательств. Сегодня я бы точно так же абсолютно отверг бы Гитлера и попытался бы помочь ему потерпеть поражение, как тогда, однако я делал бы это с меньшим вовлечением души, с меньшей настоящей ненавистью, чем была у меня тогда — вследствие дистанции времени и из мудрости возраста.
Обдумывали ли Вы возвращаться в Германию после 1945 года?
Нет, сначала не думал. В 1945 году я полагал, что буду натурализоваться в Англии, что я и сделал затем в 1948 году. Я думал, что стану англичанином, останусь англичанином и окончу там свою жизнь. Для этого было несколько причин. Во-первых, я действительно стал большим патриотом Англии и желал ей всех благ, больше, чем какой-либо иной стране. Во-вторых, я думал — ты же всё время писал как англичанин и пытался говорить с англичанами так, как если бы ты был одним из них, теперь и станешь одним из них. И в-третьих, я думал, что утратил расположение немцев, ведь я был в войне на другой стороне, немцы никогда больше не примут меня как одного из них.
Внутренняя политика Германии послевоенного времени имела очень мало общего с моими личными решениями. То, что я всё же в конце концов — сначала в 1953 году как корреспондент "Observer" и затем в 1961 году уже больше не в качестве такового, но в качестве квази-немца — вернулся назад, это сравнительно мало было связано с внутринемецкими отношениями.
Моей последней и окончательной размолвкой с "Observer" и тем самым и с Англией, поскольку другого фундамента у меня там не было, был второй берлинский кризис, ультиматум Хрущова и очень вялая позиция английского правительства, и ещё более вялая и поистине трусливая позиция, которую принял "Observer". Я не желал принимать в этом участия. И именно из-за причин, связанных с Англией, не столько потому, что я был за единство немцев — хотя я и был занят этим некоторое время; я часто менял свои взгляды или по меньшей мере сильно их модифицировал.
Настоящей причиной было то, что я как англичанин чувствовал себя опозоренным, если англичане здесь в Берлине покорно пошли на уступки, это бесчестье, я не хочу разделять за это ответственность. Во многих отношениях я был "more English than the English[11]". И ещё я не желал всей этой деколонизации, поборником которой был Давид Астор.
Как происходило Ваше медленное сближение с Федеративной Республикой?
Решение остаться здесь созревало медленно, приблизительно во время второго берлинского кризиса. С другой стороны я не видел также своего возвращения в "Observer", поскольку существовало слишком много различий в мнениях об общей направленности. Это было уже странно. Во второй половине войны и в первые послевоенные годы я пытался влиять на английскую политику как всё ещё немец, и для этого притворился англичанином. Затем наступило время, когда я здесь в своей собственной стране писал как англичанин для английской газеты и с английской точки зрения. Это играло роль снова и снова до сих пор…
Лишь в 1972 году я натурализовался здесь обратно в германское гражданство, однако сохранил британское гражданство. Между тем у меня больше нет ощущения, что я имею право чувствовать себя англичанином или быть может вовсе туда вернуться. Кроме того, моя нынешняя жена не желает принимать в этом участия.
В Германии я затем в шестидесятые годы весьма резко освещал в "Stern" германскую внутреннюю политику как Всё-Ещё-Англичанин.
И хотя я не стыжусь своей жизни — почти что наоборот, за многое я частным образом немножко горжусь — у меня нет никакого желания описывать это и бросать это любому на съедение. Против меня можно очень легко полемизировать. Я всегда писал лишь то, что я в тот момент считал правильным.
Как бы Вы сформулировали своё самоощущение — видите ли Вы себя публицистом, журналистом или историком?
"Публицист" для меня — это слишком высокопарное выражение. Большую часть своей жизни я с некоторым изумлением всё же ощущал себя журналистом. С историком же дело обстоит так. Я всегда очень интересовался историей, не всей историей, а определёнными периодами, среди которых прежде всего последние. Однако все свои книги я также всегда писал немножко как журналист с акцентом на нечто, иногда очень отчётливо, или, как в моей последней книге, с невысказанной мыслью, на которую мягко намекается лишь в одном предложении, которое читатель должен сам для себя выискать, а именно: мы вовсе не хотим снова иметь Германский Рейх, мы вовсе не должны его снова хотеть, это не было счастьем для нас, в том числе и до Гитлера. Так что я своего рода журналист, пишущий об истории, причём я не мечтал о том, что это станет моей жизнью. Гораздо охотнее я был бы высшим служащим в министерстве, пишущим романы.