Что было для Вас запомнившимися впечатлениями, которые привели к отрицанию национал-социализма и в конечном итоге к эмиграции?
Без обеих моих школ моя жизнь, особенно политическая, проходила бы безусловно совершенно иначе. То, что евреи для меня стали столь важны и что нацистский антисемитизм привёл меня к эмиграции, основано на моей первой школе, Кёнигштадтише Гимназиум поблизости от Александерплатц. Со мной в школе учились высокоинтеллигентные евреи, сыновья еврейских предпринимателей. Они были духовной элитой гимназии, и среди них я нашёл своих друзей и родственные души. Моя первая школа учила меня: евреи — лучшие, это интеллектуальная и культивированная Германия. Хорст Вессель[2] тоже был моим соучеником там, но только другом моим он не был.
В моей второй школе, гимназии Шиллера, я узнал вторую элиту, которая также всегда на меня влияла и к которой я ещё и сегодня немного привязан, а именно Малый Потсдам. Мы в 1924 году переехали в Лихтерфельде, а это был Малый Потсдам. В Потсдаме были генералы, там были полковники, средние и высшие чиновники, офицеры среднего звена. Там задолго до Гитлера жил дух 20-го июля [1944 года]. Это были люди, которые были совершенно против Веймарской республики, но которые были также против нацистов — они были против всякого варварства, они были именно элитой Германии. В Кёнигштадтише Гимназиум под влиянием еврейской элиты я был весьма левым, здесь я стал правым. Вся моя жизнь определилась моими опытами в этих школах.
Исходя из какой духовной позиции, из какой политической позиции Вы отвергли национал-социализм?
Политической позиции в определённом смысле я собственно вовсе не могу себе приписать. Я не принадлежу ни к какой партии, я никогда не был весьма решительным левым или демократом. Если бы правительство Папена — Шляйхера осталось надолго, я возможно был бы против по многим точкам зрения, но я не уехал бы.
Что меня реально определяло, то были две вещи: одна была то, что больше не было правового государства. В конце концов я ведь был юрист, и это не совсем случайно. Правовое государство — это было то, во что я верил. И все чудовищные нарушения права, которые немедленно произошли в 1933 году — устройство концентрационных лагерей, куда помещали людей без решения суда, без указания причины и содержали сколь угодно долго, и об условиях в них, царивших с самого начала, об этом ведь слышали — это было одно дело. Другим делом была история евреев.
Я не был евреем, но со школы у меня были очень близкие еврейские друзья и, когда я несколько повзрослел, также подруги. Я не хотел жить в стране, где я не мог искать себе ту компанию, какую я хотел. Я также с самого начала находил обращение с евреями возмутительным. Я не хотел иметь с этим ничего общего. Некоторое время даже ещё дела шли так, что можно было не эмигрировать. В середине тридцатых годов, особенно в 1936 ко времени Олимпиады, где ведь многое неожиданно было ослаблено, можно было этак несколько жить рядом со всей историей, как будто бы её не существовало, если ограничить себя соответствующим кругом. Однако затем в 1938 году всё это прошло окончательно.
То, что я ушёл из юстиции, связано также с принятием Нюрнбергских законов. Начиная с этого момента я был наказуемым, поскольку тогда уже у меня была подруга, на которой я затем женился, после того как я с ней эмигрировал. Кроме того, я возможно должен был бы применять такие законы. Это могло бы мне предстоять делать, останься я на юридической службе. Этого я не хотел. У меня также было ощущение, что в писательстве есть нечто интернациональное. Хотя я писал лишь по-немецки, но ведь существуют же переводы, и можно же лучше изучить другой язык.
Одним словом, в 1938 году это стало серьёзным, и тогда я решил всё же уйти. Это было вовсе не так просто. Моя подруга и я эмигрировали так сказать раздельно. Она эмигрировала официально: она уехала, даже с некоторым количеством денег, для чего она правда другую половину денег должна была оставить здесь в качестве налога на бегство из рейха. Мне пришлось искать какой-то иной способ, как мне суметь прокрасться в Англию, что я сделал при помощи наполовину фиктивного задания от издательства "Ульштайн". Я должен был что-то написать о больших благотворительных акциях лорда Нуффилда, автомобильного промышленника, который был тогда весьма знаменит из-за своих учреждений. Такого большого частного меценатства в сегодняшней Германии едва ли найдёшь, а тогда его и вовсе не было, и таким образом тема имела определённую сенсационную ценность. Это казалось мне безобидным, ни нацистским, ни предосудительным.