После обеда обменивались мнениями о предстоящей добыче. Рассчитывали захватить не менее 5000 верблюдов, помимо значительных стад коз и овец.
Суетня на дворе не прекращалась. Сотням коз и овец саблями перерезали горло. Снаружи толпились прислужники участников набега, которые получили свою долю мяса еще до завтрака. От бедуинов других племен, прибывших в оазис 5 дней тому назад, я узнал, что они находятся в боевой готовности уже трое суток, но руководители набега не соглашаются включить их в число участников, не желая привлекать людей со стороны.
Была еще глубокая ночь, когда я проснулся, пробужденный сильным шумом. Наскоро сполоснув лицо холодной водой, я подбежал к выходящему на двор краю крыши. Внизу уже все пришло в движение. Надев наскоро сапоги, я зажег свечу, захватил бараньи шкуры и спустился в свой Диван. По всем закоулкам шныряли прислужники, шейхи выкрикивали свои приказания, и все эта казалось при мерцающем свете горящих пальмовых ветвей какой-то фантастикой. Застегнув пояс, к которому было прикреплено оружие, я накинул плащ, захватил саблю и ружье, сунул в руки проходившему мимо прислужнику седло и спустился вниз.
Я избегал весь двор в тщетных поисках своей «Любимицы». Снаружи, за оградой, рядами лежали верблюды, вполне снаряженные для похода. Прислужник, с седлом в одной руке и с зажженным факелом — в другой, бегал следом за мной по рядам, освещая животных. Каждую минуту караван мог тронуться.
Тщетно я взывал, не видал ли кто серого верблюда с голубым ошейником. Никто не откликался. Я уже добрался до самой головы каравана в сопровождении прислужника, громко негодовавшего на людей, уведших чужого верблюда. Все было напрасно: «Любимица» как в воду канула. Наконец, после часа напряженных поисков, я заметил мою малютку, уже оседланную каким-то бедуином.
Схватив поводья, я дал такого тумака дерзкому похитителю, что тот шлепнулся на песок. Сбросив чужое седло, я взял свое, укрепил его на горбе верблюда и привязал седельную сумку. Прислужник притащил мне еще небольшой мех с водой, который я тоже прикрутил к седлу. Кругом стоял гвалт, — там ссорились из-за уздечки, тут из-за меха с водой.
Утренняя заря уже занялась, когда мы выступили в поход. Я попытался продвинуться к самой голове каравана, но это оказалось делом нелегким.
По всему было видно, что только жажда наживы и любовь к разбою руководили моими новыми сотоварищами. Впрочем, таков уже был уклад их жизни: вождь племени лишь путем набегов и грабежей может увеличивать благосостояние своего рода и способствовать приумножению стад: откажись он от этой практики — и он вызвал бы ропот и возмущение среди всех своих сородичей.
Под жгучим солнцем ехали мы по гористой местности, то поднимаясь вверх, то спускаясь вниз. Мое внимание привлекли впадины, полукруглые, с довольно отвесными стенками, глубиной метров до 50. Эти впадины были обязаны своим возникновением особенно сильным ураганам. Там и сям по склонам виднелся деревянистый кустарник.
Вечные спуски и подъемы и необходимость объезжать впадины сильно затрудняли ориентировку в пустыне, и приходилось удивляться уменью и чутью арабов в этом отношении.
Но вот солнце стало садиться. Вся необъятная песчаная равнина окрасилась в кроваво-красный цвет, а на дюны и верхушки гор легли розовые отблески. Радостный гул пронесся по рядам: «Близок колодец Шакик!» Еще в оазисе мне говорили, что несколько лет тому назад эмир велел забросать песком и камнями этот колодец, единственный в Нефуд, чтобы избавиться от разбойничьих племен Руалаха и Сукура, и восстановлен этот водоем был втихомолку очень недавно. Уже в темноте стали мы спускаться вниз по крутому уклону. Вскоре послышались голоса и шум, а плотно утоптанный песок и большое количество верблюжьего навоза указывали на близость лагеря. Мы подходили к расположившемуся на ночлег каравану. Именно здесь, как и предполагалось, мы должны были соединиться с главной массой войск, которые, под предводительством самого разбойничьего царька, выступили на разу. Впервые после отъезда из Египта я услышал отдаленное ржание лошадей. После я узнал, что это все были кобылы, предпочитаемые в набегах и походах жеребцам, которые громче ржут. У каждой под брюхом было привязано по небольшому бурдюку: вода тут оставалась более прохладной, чем в больших мехах у седла верблюда, не защищенных от солнца. Вернувшись вновь к своей «Любимице», я увидел, как доили верблюдиц. Мне захотелось парного молока, и я пробрался ближе в надежде заполучить хоть немного живительной влаги. Но бедуины первым делом поднесли молока лошадям, и, когда те напились, они сами припали к склизкому кожаному мешку. Когда, по моему расчету, мой сосед напился уже достаточно, я вырвал у него бурдюк и влил себе в горло остатки жидкости; она показалась мне в достаточной мере противной.