— Если этого мало, милейший, сунь руку в штаны, — посоветовал насмешливый голос из-за занавеса и после краткой паузы уточнил: — В правый карман. Если не ошибаюсь, туда ты его засунул?
В этот момент за Барнабой со скрипом повернулась стенная панель с частью пейзажа крестного пути Иисуса Христа. Оттуда высунулся стражник и поманил клоуна к себе.
— Преданный и покорный слуга ваших милостей… — пробормотал Барнаба, пятясь к стене.
Старик, казалось, только теперь заметил, что рядом с ним находятся люди. Звали старика Энцо Андолини, но для всех, кроме, пожалуй, самого дожа, он был эминенца.
— Не впервой мне слышать от шпионов дельные советы, — покачал он седою головой. — Позаботьтесь, чтобы дом Фаринези и этот богомерзкий балаган сгорели сегодня же ночью. И не забудьте запереть кого-нибудь внутри, чтобы подольше не затихали сплетни о пожаре.
— Какие распоряжения насчет клоуна, эминенца? — спросил сосед Андолини.
— Пусть дойдет до моста, — проронил старик голосом сухим, как песок полуденной пустыни. — Там прикончить.
3
Дож поднял голову.
К пряному цветочному аромату, оставленному недавно покинувшим зал парфюмером, примешивался острый запах горящего дерева, занесенный ветром в открытое окно. Андреа Дандоло, пятьдесят четвертый венецианский дож, правитель крохотной, но могущественной республики, называющей себя Серениссима, подошел к окну в своей белой башне на пьяцца Сан-Марко.
К югу сгущающиеся сумерки прорезал громадный костер городского пожара. Еще дальше, за мостом, возле трагетто евреев, упокой Господь их нечестивые души, полыхал второй пожар. «Актеры забыли погасить на ночь светильники», — подумал дож, закрывая окно и кашляя. Снаружи звенели колокола. В дверь постучали.
— Войдите, — позволил дож, поправляя перед зеркалом конический колпак и кутаясь в тяжелую накидку. С особым вниманием властитель осмотрел свой внушительных размеров нос, которым втайне гордился.
Дверь отворилась, вошел Энцо Андолини, самый могущественный из его подданных.
Энцо почтительно остановился перед повелителем Республики. Он знал себе цену. Еще в молодости, когда Папа послал из Рима армию, чтобы покорить островной город-государство, Энцо организовал оборону, разгромил папистов и украсил стены кастелло отрубленными римскими головами. С тех пор его влияние постоянно росло. Он пережил нескольких дожей, стал неотъемлемой частью государственной машины. А после того как эпидемии отправили наиболее опытных доверенных генералов дожа на вечный отдых в просторные и удобные мраморные могилы, Венеция могла рассчитывать лишь на старика Энцо да преданный ему офицерский корпус.
Врагов не счесть. Флорентийские наемники лишь выжидали удобного момента, чтобы двинуться на север и пронестись по Республике разрушительным смерчем. Но главной заботой дожа оставались мусульманские воины, которых в Венеции называли сарацинами, или маврами. Черные фигуры с тюрбанами на головах. Сверкающие черные глаза, жаждущие христианской крови с тех времен, когда Ричард Львиное Сердце превратил Иерусалим в груду развалин. Слуги дожа частенько вбегали по ночам в спальню господина, обеспокоенные его воплями. Сарацинские ятаганы сверкали над головой дожа в ночных кошмарах, его уши разрывались от грохота копыт аравийских скакунов.
Энцо не давал этим кошмарам стать реальностью. И оба это знали.
Энцо укреплял оборону Республики. Не всем нравилось его высокомерие, но решений эминенцы никто не оспаривал, не исключая и самого дожа, единственного человека, которому Энцо кланялся. А большинство граждан лишь пожимали плечами, шагая по отлично вымощенным улицам. Государство строило новые причалы, ремонтировало мосты и площади, чего же еще? Вот пройдет эпидемия, и воцарится порядок.
Порядок означал городскую стражу на улицах, бдительных таможенников, следящих, чтобы не проскользнул в порт галеон с пряностями из Персии или с какой-нибудь иной сомнительной территории, регаты по субботам, красные паруса, бесконечные парады на узких городских улицах, героическое хлопанье знамен и трепетание вымпелов на ветру. Порядок обеспечивал иллюзию безопасности.
— Слово? — смиренно спросил Энцо таким скрипучим голосом, что дожу невольно захотелось предложить ему выпить. Но он только кивнул. — Ваша светлость помнит возмутительную пьесу, подрывающую основы государства? — Он положил на мраморный столик сверток, который принес с собой.