— Понимаешь теперь, почему все эти годы мама скрывалась в провинции, терпела выходки отчима, учила нас и ждала, когда мы вырастем? — Эсмеральда посмотрела на брата пристально, требовательно. — Почему прячусь я? Вэйд, наши жизни связаны, я жива до сих пор лишь потому, что жив ты, ты бессмертен, и я в той или иной степени бессмертна тоже. Почему с тобой происходит то, что происходит? Кровь инкуба и эти ваши ритуалы братства породили тебя такого, какой ты есть.
Страсть членов ордена к невинным девушкам, перемноженная на стремление инкуба получить свою порцию сексуальной энергии. Свою дозу.
Лихорадка, едва не убившая его после вступления в братство, — но все же не убившая.
Видения в бреду.
Мать, отдавшая дочери свой медальон. Мамин последний взгляд, отчаянный, полный решимости. Она спасла жизнь Эсмеральды ценой своей, понимая, что пока жив сын ее, будет жить и дочь.
— Мама подозревала, что орден может выйти на тебя, как только твоя сила, доставшаяся от отца, проснется, — продолжила Эсмеральда тихо. — Они и вышли. Поэтому она связала наши жизни — понимала, что тебе придется вступить в братство, а если орден узнает о нашей связи, то жить мне останется недолго. Хотя, узнай они, что именно представляет собой наша связь, и стало бы не намного лучше.
— Они убили ее, — пробормотал Вэйдалл.
Их обеих.
Поездки только вдвоем в тот злосчастный охотничий домик. Теперь-то причина очевидна, словно всегда и находилась, открытая и безмятежная, на самом виду.
Старшая суккуба учила дочь премудростям жизни демонов.
Мамины уроки. Мамины рассказы.
Вэйдалл опустился на скамью, положил руки на колени, глядя на потрепанный саквояж. Такой маленький, вряд ли в него поместилось много… или, быть может, Эсмеральды привыкла уже внезапно срываться с места, переезжать в спешке, собрав с собой лишь необходимое? Сестра села рядом, и черная юбка растеклась траурными складками по поцарапанному деревянному сиденью.
— Меня спасла мама, Дрэйк и платье. В тот вечер на мне была униформа маминой горничной…
— Лиззи, — имя из сна.
Сам Вэйдалл не помнил лица служанки. Оно исчезло в тумане прошедших веков вместе с ворохом других мелочей, потерявших прежнее значение.
— Да. Я не успела переодеться, когда начался пожар. Мама… — Эсмеральда запнулась и Вэйдаллу вдруг почудился в запахе земляники и молока травяной привкус давней горечи, так похожей на его. — Мама попыталась сдержать огонь… ненадолго, буквально на секунду-другую и я выскользнула через черный ход.
Форменное платье давало надежду, что меня примут за горничную, если вдруг заметят… и впрямь, когда в лесу я столкнулась с Дрэйком, он решил, что я чудом выжившая служанка. Он пожалелменя и отпустил. Я несколько дней скиталась по лесу, боясь возвращаться в город. Потом встретила пару оборотней, охотившихся в том лесу, и они помогли мне: накормили, дали чистую одежду и отвезли в другой город. Я начала новую жизнь — жизнь обычной беглой суккубы, ибо чем я отличалась от иных беглянок?
— Ты могла уйти.
— Куда?
— Не знаю.
Люди на перроне разговаривали о чем-то своем, громко хныкал ребенок и мать пыталась одернуть его, шипела что-то неразборчиво, раздраженно. Голоса звучали далеким эхом, столь же незначительным и бессмысленным, как и вся смертная жизнь Вэйдалла.
Что он о ней, жизни этой, знал? Ничего, получается.
— Ты могла начать действительно новую жизнь. Без меня. Вдали от меня.
— Ты умирал, помнишь? Вскоре после…
Вступления в братство.
— Сразу после ритуалов выяснилось, что мое тело не принимает яд братства. Почти три недели я провел в лихорадке, на грани жизни и смерти.
— Я тоже. Вместе с тобой я блуждала во тьме забытья, металась в бреду и снова и снова переживала тот вечер в домике. Если бы тогда ты умер, я умерла бы вместе с тобой.
Вэйдалл посмотрел на сеструснизу вверх, удивляясь тому, как переплелись причудливо в родном лице знакомые и чужие черты.
Эсмеральда стала другой. Он стал другим. И сейчас, наверное, Вивиан даже в большей степени напоминала девочку из его воспоминаний, нежели сидящая рядом молодая женщина, холодная и далекая.
— А если бы… что-то случилось с тобой? Я бы почувствовал?
— Не знаю, — Эсмеральда пожала плечами. — Я часто об этом думала… особенно в начале, когда… — она умолкла, стиснула, сминая, билет в кулаке.
Когда одиночество разъедало настолько, что бегство за грань казалось наилучшим выходом. Идеальным, безвозвратным. Во тьме не будет ничего, и пустота эта обратится благом, спасением. Он ведь и сам мечтал о том же, выныривая иногда из сжигающего жара лихорадки.