— Вот видите, доктор, как время идет. Еще только вчера я был предводителем юношеской шайки, наводящей страх на целый имперский «гау» Данциг — Западная Пруссия, а сегодня я штудиенрат, преподаю немецкий и еще историю, хотел бы уговорить своего ученика Шербаума отойти от молодежного анархизма. «Вам надо заняться школьной газетой. Вашему критическому уму требуется соответствующее поле деятельности». В сущности, штудиенрат — это переквалифицировавшийся предводитель юношеской шайки, который — если вы не возражаете, я сойду за эталон — уже давно не чувствует никакой другой боли, кроме зубной, — сплошная зубная боль…
Дантист объяснил причину моей хоть и терпимой, но непрекращающейся зубной боли — строение челюсти ведет к опуханию десен и обнажению чувствительных шеек зубов. Ввиду того что очередная историйка дантиста меня не проняла — «От зубной боли Плиний рекомендовал класть в ухо пепел от черепа бешеной собаки», — зубной врач махнул каким-то своим инструментом.
— Может быть, нам все же включить теле…
Но я настаивал на том, что мне больно… Громкий стон. Такую жалобу никак не пропустишь мимо ушей. («Извините, пожалуйста, но я так рассеян».)
По телеэкрану ведет велосипед мой ученик.
«Ох, уж эта мне ваша зубная боль. А что происходит в дельте Меконга? Вы читали?»
«Да, Шербаум, читал. Ужасно. Ужасноужасно. Но должен признаться, что эта ноющая боль, эта все время как бы давящая на один и тот же нерв струя воздуха, эта локализованная, даже не очень острая, но неотступная боль затрагивает и огорчает меня больше, нежели фотография, на которой изображена необозримая и все же абстрактная, не касающаяся непосредственно моего нерва мировая скорбь».
«Разве она не вызывает у вас гнев или хотя бы печаль?»
«Часто я пытаюсь вызвать у себя печаль».
«Вас не возмущает это, не возмущает несправедливость?»
«Я стараюсь почувствовать возмущение».
Шербаум исчез. (Он поставил свой велосипед под навес на стоянку.) Зубной врач вдруг оказался рядом.
— Если больно, дайте мне, пожалуйста, знать, но негромко.
— О боже, ноет.
— Позже мы примем арантил.
— Можно мне пополоскать, доктор, только разок пополоскать?
(И принести извинение. Я больше никогда не буду…) В ушах у меня опять звучит голос невесты:
«Ты и твои болячки! Когда я о них слышу, мне хочется с тобой расстаться, пусть это и будет больно. Скажи номер твоего текущего счета, я пролью бальзам на твои раны. Рента будет тебе к лицу. Придумай что-то новое. И ты сможешь заняться своим хобби — например, кельтскими орнаментами на надгробиях».
(Прочь, плевательница, я уношусь к базальтовому карьеру на Майенском поле. Нет, базальт сверкает на кладбище в Круфте. А может, это склад пемзы, и она между пустотелыми плитами…)
«Будешь приносить пользу, могу поспорить, что из тебя выйдет классный училка…»
(Нет, это не склад пемзы, а Андернах. Променад у Рейна, где всегда гуляет ветер. Хожу между городскими укреплениями и автопаромом и считаю подстриженные платаны. Бесконечные разговоры, слова.)
«Ты вылил на одну меня целый ушат педагогических откровений: не грызи ногти. Читай медленно и по определенной системе. Осмысли пройденное, прежде чем отклоняться от темы. Ты меня закормил Гегелем и твоими Марксом и Энгельсом…»
(Застывшие черты, в лице что-то козье, на губах вскипают пузыри, чуть не лопающиеся от осколков зубного камня, щебенки воспоминаний, шлака ненависти. Ах, любимица публики Лоис Лейн!)
«Я уже взрослая. Избавилась от тебя. Наконец-то избавилась. Тряпка, бездарь, супертрус…»
(А позади этого граммофона с одной и той же пластинкой на реке движение — вверх по течению, вниз по течению. Пых! Пых!)