Мы спросили о теперешних доходах святилища.
«Эх, господин, — сказал он, — с того времени как появились машины, плакальщицы, роузе-ханы[39] и паломники проезжают дальше в степь, а в святилище и не заглядывают. Доходы наши сошли на нет. Сейчас мы уповаем на самого святого Ибрахима и тяжким трудом добываем себе пропитание, чтобы не умереть с голоду. Если уйти отсюда, то и вовсе погибнешь в бедности».
Вот оно что. Оказывается, «виллисы» увозят толпами богомольцев и паломников из Кашана, а бедного Аббаса-ага оставляют наедине со святым Ибрахимом. Попечитель говорил сущую правду. В глубине двора святилища сестра, мать и дочь Аббаса-ага сучили пряжу. За один килограмм шерсти, который они обрабатывали в течение пятнадцати дней, выручали всего двадцать пять риалов[40].
«Видите, — сказал Аббас-ага, — мы, приверженцы святого Ибрахима, так бедны, что вынуждены сучить пряжу и лишь этим зарабатывать на хлеб».
Аббас-ага, видимо, привык фотографироваться с туристами. Он живо приказал женщинам сесть перед объективом с прялками — те ничуть не противились. Посередине двора на веревках было развешано выстиранное белье. Шальвары и чадры, сушившиеся на солнце, были сшиты из очень грубой ткани. Женщины до полудня, наверное, мучились со стиркой и сейчас вконец выбились из сил. Поэтому они равнодушно сидели перед фотоаппаратом. Мы взглянули на белье и подумали: отчего это в маленьких городках, деревнях и селах, где бедность всего сильнее, на женскую одежду идет больше материи? Шальвары и чадры длиннее и толще. А ближе к большим городам, где средний уровень доходов населения выше, на женскую одежду идет все меньше и меньше ткани. Все части женского туалета — трусики, бюстгальтеры, платья — короче, легче и прозрачнее воды. Мы снова взглянули на веревку с бельем. Может, обнаружится здесь особый товар, который галантерейщики называют «раковиной для жемчуга», — трусы? Нет. Кроме нескольких пар длинных шальвар из грубой йездской саржи черного цвета, мы так ничего и не увидали и побрели к голубятне. Если в святилище нет паломников, которые устраивали бы трапезы и выбрасывали остатки еды птицам, — а тут еще и засуха, оголяющая поля, — откуда взяться голубям? Голубятня была пуста…
Что же осталось у нас в памяти от этого места? Запомнился длинный заброшенный остов голубятни, четыре больших и малых минарета святилища да пара чрезвычайно проницательных, всевидящих глаз Аббаса-ага…
Если в эти края попасть еще через полстолетия, то жизнь здесь останется все такой же, как и прежде. Поэтому нет резона волноваться из-за упущенных или незамеченных деталей быта здешнего населения. Вряд ли что-либо канет в вечность в ближайшее время. Жизнь тут течет медленно и тихо, а солнце выжигает всякую тягу к подвижности и беспокойству. Уж лучше пощедрее отблагодарить Аббас-ага, а взамен захватить с собой его молитву о благополучии…
Расположенное у входа на кашанский базар кафе «Ширин» обслуживало посетителей не очень-то быстро: нам пришлось постоять в очереди. Оказывается, все служащие кафе отправились в Мосаллу[41], остался всего один официант. Большинство посетителей этого кафе состояло из тех, кто также собирался в Моссалу и перед поездкой спешил пообедать. В зале и вокруг кафе было полным-полно шоферни, владельцев «виллисов».
Празднование аль-Фетра[42], по всем официальным и неофициальным календарям Ирана, в этом году падало на 19 марта. Поэтому волей-неволей нам пришлось посетить кафе «Ширин» накануне, то есть 18 марта, чтобы подкрепиться в дорогу.
Не совсем удобно было нарушать пост из-за одного дня. Слегка стесняясь, мы заказали челоу-кебаб и вскоре резво принялись за еду. Вдруг по соседству с нами уселся молодой мулла и без малейшего замешательства тоже заказал себе порцию челоу-кебаба. Наверное, он приехал сюда издалека и не собирался здесь задерживаться. Тем не менее, дивясь столь нескромному поступку муллы, мы неодобрительно покосились в его сторону, так как знали чрезвычайную набожность слуг аллаха, их упорство в соблюдении норм внешнего поведения правоверных мусульман.
Он понял по нашим взглядам, что здесь какое-то недоразумение, не вытерпел и, повернувшись к нам, дипломатично заметил: «Час тому назад сообщили из Кума, что показался месяц, — значит, пост окончен и начался праздник Фетр». После этого бедняга с таким аппетитом начал уплетать челоу-кебаб, что нам стало его жалко.
Вот уж действительно, как тесна связь между судьбой человеческого желудка и нахмуренным ликом луны! Что поделаешь?! До сих пор многие в Иране высчитывают ход луны по орбите. Но лунный год[43] идет по пятам за солнечным[44] и тянет следом за собой весь иранский народ. Во многих иранских семьях глава семьи получает жалованье на службе по солнечному календарю, а рассчитывается с прислугой, роузе-ханом, продавцом мыла — лоточником, бродячим бакалейщиком по лунному. Итак, полжизни иранского народа находится под залогом солнечного календаря, а другая половина — под залогом лунного. Эта путаница порождает такую неразбериху в общественной жизни, что только правительственными циркулярами и воззваниями можно предотвратить смуту и беспорядки.
39
Роузе-хан — профессиональный повествователь о мученической кончине шиитских имамов Хасана и Хосейпа.
42
Праздник аль-Фетр — религиозный праздник разговенья после месячного поста рамазана у мусульман.
43
Лунный год (хиджре камари) — система мусульманского лунного счисления; получила широкое распространение в Иране со времен арабского завоевания (VII век). Летосчисление ведется с первого новолуния после хиджры, то есть бегства пророка Мохаммада из Мекки в Медину (16 июля 622 года).