Солнце еще не село, когда Самсонов поднимался по черной лестнице академического здание в верхний этаж, где Тредиаковскому была отведена скромная квартирка в одну комнату с кухней, часть которой была отгорожена для прихожей. Колокольчика y двери не оказалось; пришлось постучаться. Только на многократный и усиленный стук впустил молодого гостя сам хозяин. Вместо форменного кафтана на нем был теперь засаленный халат с продранными локтями, а вместо парика — собственная, всклокоченная шевелюра; в руке y него было гусиное перо: очевидно он был только-что отвлечен от беседы с сестрицами своими — музами.
— Прошу прощенья, сударь, — извинился Самсонов: — я никак помешал вам…
— Ничего, любезный, — снисходительно кивнул ему Тредиаковский; — y меня ни часу не пропадает втуне; "carpe diem", сиречь "пользуйся днем, колико возможно".
— А я думал уже, не пошли-ли вы прогуляться, да и прислугу отпустили со двора: погода славная…
— "Поют птички со синички,
Хвостом машуть к лисички"? —
верно; блогорастворение воздухов. Но наш брать, ученый, бодрость и силу из книг почерпает. А что до прислуги, то таковой я второй год уж не держу. Была старушенцие, да Богу душу отдала. С того дня живу как перст, сам себе господин и слуга.
Говоря так, Василий Кириллович прошел в свою комнату и уселся за стол, безпорядочно заваленный бумагами, а Самсонову милостиво указал на другой стул, дырявый, y стены.
— Садись уж, садись, да чур — с оглядкой: одна ножка ненадежна.
— Коли дозволите, я вам ее исправлю, — вызвался Самсонов: — захвачу из дому столярного клею…
— И блого. Чего озираешься? Не вельможные палаты. Года три назад, еще приватно на мытном дворе проживающий, погорел до тла; одне книги из огня только и вынес; омеблемента и поднесь еще не обновил.
"Омеблемент", действительно, был очень скуден и прост. Даже письменный стол был тесовый, некрашенный. Единственным украшением небольшой и низкой комнаты служили две полки книг в прочных, свиной кожи, переплетах.
— А разве г-н советник не испросил вам пожарного пособие? — заметил Самсонов.
Василий Кириллович безнадежно махнул рукой.
— Станет этакий ферфлюхтер хлопотать о русском человеке!
— А на него и управы нет?
— На иоганна-Данилу Шумахера управа? Га! Этому Зевесу и немцы-академики в ножки кланяются. Одначе, пора нам с тобой и за дело. Ты грамоте-то сколько-нибудь обучен?
— Нисколько-с.
— Как? и азбуки не знаешь?
— И азбуки не знаю.
— Эх, эх! Когда-то мы с тобой до реторики доберемся.
— А это тоже особая наука?
— Особая и преизрядная; учит она не только красно говорить, но еще чрез красоту своего штиля и к тому слушателей приводит, что они верят выговоренному; подает она и искусный способ получать милости от знатных лиц, содее тебя властителем над человеческими сердцами.
— Куда уж мне заноситься так далеко! Дай Бог сперва хоть научиться простой грамоте да цыфири.
— Да, цыфирь, иначе математика, находится тоже в столь великом почете, что из оной знать надлежит по меньшей мере наиспособнейшее и наиупотребительнейшее — четыре правила ариѳметики. Ныне же начнем с первых азов родной речи. Принц Антон-Ульрих, при приезде шесть лет тому в Питер, не знал по-русски и в зуб толкнуть. Мне выпало тогда счастие обучать его как нашему языку, так равно и российской грамоте. Начертал я для его светлости наши литеры и каллиграфные прописи. Теперь оные и для тебя пригодятся: честь, братец, немалая.
С этими словами Тредиаковский достал с полки переплетенную тетрадь, где в начале была им «начертана» крупным шрифтом русская азбука, а далее — прописи. Так как его первый ученик, принц брауншвейгский, прибыв в Россию на 20-м году жизни, умел уже, конечно, и читать, и писать по-немецки, то учителю не было надобности обучать его русским буквам и складам по тогдашнему стародавнему способу: "Аз, Буки — Аб", "Буки, Аз — Ба" и т. д. Выговаривал Василий Кириллович русские буквы по-немецки: "А, Бе". К этому упрощенному приему обратился он и с своим новым учеником и был приетно поражен, с какою быстротою и легкостью тот схватывал первоначальную книжную мудрость.
— О! да этак y тебя и чтение скоро пойдет как по маслу, — сказал он. — Вот постой-ка, есть y меня тут некая торжественная песнь: еще в бытность мою в Гамбурге сочинена мною на коронацию нашей блоговерной государыни императрицы. Сам я буду читать, а ты только следи за мной.
И, развернув на столе перед учеником большой пергаментный лист, он стал, не торопясь, но с должным паѳосом, считывать с листа свою "песнь", водя по печатным строкам ногтем: