Марта притворила опять дверь и доложила, что говорила с пажем; прибыла, вишь, из деревни сестрица покойной младшей фрейлины, баронессы Дези Врангель.
— Может подождать! — произнесла Юлиана, насупив брови.
— Но вызвана-то барышня ведь, кажись, по желанию самой принцессы?
— Гм… А где она? Внизу y швейцара?
— Нет, тут же в гостиной. Не лучше ли тебе ее все-таки принять?
— Хорошо; пускай войдет.
В комнату вошла робкими шагами девочка-подросток того переходного возраста, когда неуклюжая отроковица в какой-нибудь год времени превращается в грациозную молодую девушку. Простенькое траурное платье, сшитое, очевидно, деревенской мастерицей, было не в меру коротко, а соломенная шляпка с черными же лентами была старого фасона и сильно поношена. В довершение всего девочка сделала такой уморительный книксен, не зная, куда деть свои длинные руки, что не по годам степенная и холодная гоффрейлина не могла удержаться от легкой улыбки.
— Доброго утра, дитя мое, — сказала она ей по-немецки и указала глазами на ближний стул: — садись. Я, как видишь, не совсем еще одета; но мы будем видеться с тобой теперь запросто всякий день, а потому стесняться мне перед тобой было бы глупо.
— Еще бы не глупо, — согласилась девочка, присаживаясь на кончик стула; но, заметив, что улыбка исчезла вдруг с лица фрейлины, она поспешила извиниться: — Простите! Верно я не так выразилась?
— Да, моя милая, при Дворе каждое свое слова надо сперва обдумать.
— Но уверяю вас, мне и в голову не приходило, что вы глупы…
— Вот опять! Если кто и выражается о себе резко, то не для того, чтобы другие повторяли.
— Сглупила, значить, я? Ну, не сердитесь! Ведь я же не нарочно…
В своем наивном раскаянии девочка так умильно сложила на коленях свои большие красные руки, — что строгие черты Юлианы опять смягчились.
— Твое имя ведь, кажется, Елизавета?
— Да; но дома меня звали всегда Лилли.
— Так и я буду пока называть тебя этим именем. Ты лицом мне напоминаешь покойную Дези; но она была, конечно, красивее тебя. Ты ничуть не заботишься о своей кож; только начало лета, а ты вон какая — совсем цыганка! Верно, в деревне ходила без зонтика?
Лилли рассмеелась.
— Potztausend! Да покажись я к коровам с зонтиком, он мне в лицо бы фыркнули!
— Такие выражение, как "potztfusend!" и «фыркать» ты навсегда должна оставить. Здесь ты, блогодаря Бога, не в коровнике. Да ты сама, чего доброго, и коров доила?
Лилли вспыхнула и не без гордости вскинула свою хорошенькую головку.
— Доить я умею, умею бить и масло, потому что как же не знать того дела, которое тебе поручено? Я вела в деревне y моих родственников все молочное хозяйство. Стыдиться этого, кажется, нечего.
— Стыдиться нечего, но и хвалиться нечем: баронессе такая работа, во всяком случае, не пристала.
— Да какая я баронесса! Чтобы поддержать свое баронство надо быть богатым. Есть и богатые Врангели; но мы из бедной линии; отец мой управлял только чужим имением.
— Чьим это?
— А Шуваловых в Тамбовской губернии. Когда отец умер, нас с Дези взяли к себе родные в Лифляндию.
— Тоже Врангели?
— Да, но из богатых. Смотрели y них за молочным хозяйством мы сперва вместе с Дези… Ах, бедная, бедная Дези!
При воспоминании о покойной сестре глаза Лилли увлажнились.
— Да, жаль ее, жаль, — сочла нужным выказать свое сочувствие Юлиана. — Говорила я ей, чтобы не ходила она к больному ребенку тафель-деккера, что не наше это вовсе дело. Нет, не послушалась, заразилась сама оспой, и уже на утро четвертого или пятого дня ее нашли мертвой в постели.
— Значить, ночью при ней никого даже не было! — воскликнула девочка, и углы рта y нее задергало.
— Лечил ее придворный доктор, он же давал все предписание, и нам с тобой критиковать его задним числом не приходится.
— Да я говорю не о докторе, а o других…
Фрейлина насупилась и сама тоже покраснела.
— О каких других? Если ты говоришь обо мне…
— Ах, нет! Простите еще раз! Но я так любила Дези, и здесь, в Петербурга, y меня нет теперь больше никого, никого!
— А я, по твоему, никто? По воле принцессы, тебе отведена комната тут рядом с моею, чтобы я могла подготовить тебя для Высочайшего Двора. В душе грустить тебе не возбраняется, но догадываться о твоей грусти никто не должен; понимаешь?
— Понимаю…
— Ты, может быть, не слышала также, что государыня в последнее время много хворает? Сказать между нами, она страшно боится смерти. Поэтому она не может видеть ни печальных лиц, ни траурных платьев. У тебя, надеюсь, есть и нарядные светлые?