Свет проникал через узкие прорези, этакими радужными снопами; и отлично были видны всякие скабрезности на стенах. Здесь развлекались поколения посетителей; и Аррен вдруг тоже захотелось оставить свой след.
И вот, наконец, эта пытка бесконечным переставлением ног закончилась, и они оказались у двери. Дверь была прикрыта портьерой; они подняли её, толкнули резные створки и вошли.
Герцог сидел за столом.
Он сосредоточенно очинял перо, и у него был такой вид, словно это самое важное и ответственное занятие на свете. Наконец, он отложил перочинный ножик, и довольно уставился на дело своих рук. Повертел его в пальцах, покрытых пятнами от чернил, и небрежно засунул за ухо.
И только затем поднял на них глаза:
— Чем могу быть полезен?
И в этот миг герцог вдруг мучительно Аррен понравился: своей маленькой, изящной бородкой, ухоженными волосами, однако, без помады и благовоний; какой-то щепетильной аккуратностью в одежде и аристократической небрежностью.
Казалось, ему чудовищно лень жить — и он делает это просто по привычке.
— Мы по поводу регистрации, — прогудел Боргольд и положил на стол пергаментный свиток.
— Ах, да, — промурлыкал хозяин, и легко сломал печать. — Да, да, в самом деле. Слуги Королевства всегда желанные гости в моём порту.
И при этом неотрывно смотрел на Аррен.
А Аррен, впрочем, на него не смотрела — её настолько захватила комната, что она напрочь забыла об элементарной вежливости. Кабинет повелителя Башни напомнил ей чем-то кабинет Боргольда на Пристани; и всё же, потряс её намного больше. У капитана «Клыка» было немало роскоши; но эта роскошь была простой, понятной и доступной ТОГДАШНЕЙ Аррен; здесь… о, здесь было совсем другое!
Кабинет герцога Даниэля был изысканным произведением искусства — пристанищем человека умного, светского, образованного, и несомненно, испорченного. Здесь каждая деталь была подобрана к другой; не было ничего лишнего, словно хозяин Башни ежедневно долгими часами занимался декором комнаты.
Занавески из вечного шёлка «китан», ковёр нежнейшего палевого оттенка, крохотные столики из красного дерева; секретер с множеством ящичков; кальян и вазы, статуэтки и картины неведомых Аррен мастеров. Статуэтки живописали нагих юных дев; а на картине…на картине кентавры догоняли поселянку.
И детали были выписаны живо, ярко, со вкусом и таким правдоподобием…
И только тут Аррен оторвалась от картины и увидела, что герцог смотрит на неё.
Смотрит с выражением…которое, пожалуй, не опишешь лучше, чем вот так: «он смотрел на неё, как на дорогую игрушку, которую не отказался бы купить». Купить и оставить у себя — для интерьера.
Аррен впервые оценивали, как призовую кобылицу — и всё же, она бы слукавила, если бы сказала, что ей не понравилось. Взгляды герцога и девушки столкнулись; и он тут же отвёл глаза. Уголок его рта дрогнул в намёке на усмешку.
— Чудесно, — наконец, сказал он, и размашисто подписался на бумагах. — Оставайтесь у нас подольше.
Они спустились; третий стражник всё так же спал, прочие два всё так же играли в кости. На этот раз не везло худому; три круглые монеты перекочевали в ладонь лысого, и тот весело подбрасывал их и ловил, и посмеивался.
Боргольд с Ласом отправились распорядиться насчёт товара; а Аррен с Жувром прогуливались по рынку. Сказать по правде, в рынке не было ничего интересного — особенно, если сравнить с базарами Феоланды, Хараана, Тартааша; но сам запах!
Сами люди! Сам говор!
Такой родной говор Островов…
Аррен словно дышала, и не могла надышаться.
А затем привычка взяла своё.
— А расскажи свою историю, Жувр, — снова заканючила она, занудно, словно северная волынка.
Никакого ответа она не ожидала, с улыбкой рассматривая мальчишек, что воровали яблоки и у толстой купчихи. А Жувр вдруг вздохнул и ответил:
— Да что там рассказывать? Случилось всё как раз здесь.
Аррен остановилась как вкопанная.
— Здесь?
А Жувр отвернулся.
— Здесь, на этом самом базаре.
Он помолчал.
— Я рассказал только Пьершу, Жулю и Ласу; Фош и капитан знают сами.
— Клянусь, Лев замкнёт мои уста, — пообещала Аррен.
Но Жувр только фыркнул:
— Лев поднимает и опускает в море солнце, но, клянусь богами, подобная задачка ему не под силу. Ладно, воробьёнок, слушай.