Аррен тысячу раз просила рассказать ей эту историю; теперь дождавшись, она поняла, что всё кругом будто растворилось — базар, башня, остров, люди… Кругом был шум, но ей казалось, будто стоит тишина; и слова Жувра падали в эту тишину, словно камни.
— Да что тут в общем-то рассказывать, — сказал он. — Я был пиратом.
И Аррен словно задохнулась, ослепла и оглохла, но не слушать не могла.
— Царство Льва не для меня, — сказал Жувр. — Когда я подохну, демоны с наслаждением растащат на куски мою душу. Да, в общем-то, и Ведьма с ней. Ненавижу этих святош, что трясутся над своей душонкой, как торговец над протухшей селёдкой. Всё ходят, вымаливают прощение у Льва… думаю, он проглотит их, и не поморщится. Впрочем, мне и до святош-то далеко — моя дорога прямиком в ад.
Они шли мимо людей, и Аррен вдруг подумала, что даже не видит их лица.
И голоса — они были словно где-то очень далеко.
— Дыни, дыни, лучшие дыни!
— Квас и бражка, есть простоквашка!
А Жувр всё говорил:
— Особо добрым человеком я никогда не был; а уж хорошим и подавно. Ты спросишь, почему я до сих пор не пират? А вот ведьма его знает! Ну представь, что у тебя в сердце вроде как струна. Живёшь ты себе помаленьку. Живёшь, а она натягивается, натягивается… И в какой-то миг ты понимаешь — всё, ещё немного, и она лопнет.
Он вдруг остановился, и на него налетел купец в чувяках.
— Да, — бесстрастно шепнул он. — Это как раз было здесь. Вон у того лотка.
Они стояли напротив лотка с дынями.
Одуряюще пахло сладким; а Жувр всё рассказывал.
— Тут раньше помост стоял, с рабами, — молвил он. — Острова хоть и входят в Королевство, однако законы тут свои, больше восточные. Четверо Королей не наведываются сюда, дань герцог не платит, одно слово — фальшивка одна. Пятно на карте. Даниэлю-то смотри, всяко удобно: на Королевство не всякий замахнётся. Вот и не трогает Острова Пряностей ни Феоланда, ни Тартааш, а на деле тут наш сиятельный герцог — король и бог.
Над дынями вились мухи.
Много-много жирных чёрных мух.
— Давным-давно, лет семь назад, — продолжил Жувр, — приезжал сюда Король Эд. Жирный Борк мне потом рассказывал, герцог Даниэль у него в ногах валялся, клятвенно обещал всю задолженность по податям заплатить. В течение года выслать. Сбрехал, конечно. Сборы повысил, обобрал людей, как липку — и всё себе в карман положил. А в Семистолпный небось строчит жалостливые письма — дескать, неурожай, торговля хлипко идёт, буря, ураган, саранча… С огнём играет, но уж такой человек.
Моряк помолчал.
— Я мальчишкой на корабль попал. Вроде как собачонка, капитану приглянулся. Ох, что они творили в моей родной деревне! Ты, воробьёнок, и вообразить себе такого не сможешь — да и не надо тебе этого знать. А я вроде как возненавидеть их должен был — а вместо этого, сам ожесточился. Жить хотел, очень хотел жить. Воспоминания всплывали во мне, как овощи в супе, а я их давил… И теперь они сидят во мне — сизые, как утопленники.
Аррен вдруг озябла.
— Немало крови мы попортили Хараану и Феоланде! — Жувр хохотнул.
Аррен почудилось, будто из его лица на миг выглянула маска волка; словно зубы ощерились в ухмылке; показалась и спряталась.
— Плавал я на «Северном тигре». Ох, и награду за нас давали! Да всё без толку. Капитан у нас был сущая скотина. Сам маленький, но коренастый, тяжёлый, как бык, голова лобастая — любую опасность за милю чуял. А уж про выгоду — так я и вовсе молчу.
Матрос покачал головой.
— Сколько кораблей ко дну пустили, сколько деревень разграбили. Резали скот, по людям стреляли, развлекались… И никто его взять не мог — он был неуловимым, как дьявол. Пока я собственноручно не прирезал его ночью, придушив подушкой.
Несколько мух перелетели с дынь на Аррен; они вились над ней жирной чередой.
— И знаешь, что он у меня спросил? Я уж думал, он подох — с ножом в животе, подушку убрал, а они говорит: «Ты хоть любил меня?». Тут я и перерезал ему глотку.
Верхняя губа Жувра чуть-чуть дрогнула.
— А всё почему? А всё из-за неё, Сюзи.
— Ты её любил? — вырвалось у Аррен.
Жувр покачал головой.
— Ну как, любил, не без того. Сестра она моя была. Я и не помню её почти. Колыбельные мне пела. Мать-то у нас болела вечно, вот она со мной и возилась. Продали они её в Хараан — с тех ни разу её не видел. Только покупателя помню — жирный, скотина, что твой боров, ощупывал её, как мясо на прилавке. А я по её глазам сразу понял — не будет она жить. Пошлют её по делам на кухню, а там — нож… Как она смотрела на меня тогда с помоста — я ведь уже среди пиратов тогда был. А этот, приёмный папаша, значит, мой, поднял мне голову и говорит: «смотри!». Я и смотрел. Купили её за две серебряные монеты — недорого всё же стоит жизнь.