Одни тащили корзины с бельём, другие с фруктами; третьи ругались с купцами на базаре, четвёртые возмущённо втолковывали что-то муженькам. Волосы у них были забраны в платок или под сеточку; носы — с крохотными горбинками, глаза — острые, быстрые.
«Красивы ли они? — подумала Аррен. — И красива ли я?»
Кожа у островитянок была карамельного цвета; а платья, мокрые от пота, облегали, как вторая кожа. Аррен невольно подумала о своих брюках и рубахе; должно быть, она выглядела замухрышкой.
Одежды мужчин тоже были совсем другими — такими, от которых она давно отвыкла: засаленные камзолы, высокие сапоги с ботфортами, пышные шляпы с перьями, треуголки… Порой Аррен ловила на себе их взгляды — тогда её вновь посещало это новое, мучительное чувство — ей отчаянно хотелось нравиться, притягивать взгляды, стащить себя эту старую, пропахшую морем одежду и купить новую — роскошное синее платье с оборками, столь фривольно зауженное на бёдрах и пышное внизу.
Эти чувства заставляли её сердце биться быстрее, подпрыгивать, словно взбалмошного лягушонка, а щёки — краснеть. И в то же время — ей было стыдно, нечеловечески стыдно своего нового открытия, своей новой «я» — стыдно перед матросами, с которыми она плавала почти два года, и которые привыкли её оберегать; матросам, считающим её своим «воробушком».
Да, был Пьерш, да…
Но с ним всё было так невинно-правильно, так порядочно, так по-детски, так наивно… С тех пор Аррен видела слишком многое, чтобы остаться всё той же, растерянной, маленькой девочкой, впервые ступившей на борт «Клыка Льва». Они играли с Пьершем в любовь — и даже верили в неё, как актёры в кукольном театре верят в свои пьесы. Наверно, иначе и нельзя: жизнь подкидывает нам сценарий, и между нами распределены роли…
Но вот спектакль закончился — и в какое-то мгновение они вдруг поняли: между ними не было ничего.
Но теперь — именно теперь! — Аррен впервые захотелось любить по-взрослому.
По-настоящему.
Она ещё не вполне понимала, что это значит; не понимала — но ощущала.
«Вот оно, значит, как», — говорила она себе, и сердце горячими рывками ёрзало в груди.
«Вот оно, значит, как», — думала она, и в животе что-то обмирало, застывало, тянуло, отравленной кисловатой сладостью, ощущением пустоты и вкрадчивой, нутряной дрожи. Она уже любила — но не совсем понимала кого; самое её тело, сама душа испытывала бесконечную, неодолимую потребность любить.
Аррен смотрела на синее, с лёгкой прозеленью небо, и небо вызывало у неё беспокойство, как у всех влюблённых. Она смотрела на море, и от моря у неё что-то внутри сжималось. А затем её внимание привлекла до невероятия прозаическая картина — неунывающие сороки на плетне; а рядом — весёлый поросёнок, ещё не подозревающий о своей драматической судьбе. Тягучая пронзительность существования ушла, и Аррен рассмеялась.
Лас покосился на неё, но ничего не сказал.
А у Аррен невольно расползалась улыбка на губах — она-то знала, что старого моряка не терзают такие вещи; он думал королевских колбасках, тартаашских каштанах, феоландских баклажанах, кулебяках с приправами из Джумжайя…
А впрочем, попозже он посетит один из домов терпимости — Аррен уже была взрослой девочкой и знала, как это делается.
И вот ещё — к слову сказать, что было странно в Ласе: он почти никогда не ел своих блюд. И тощим был — ну не совсем тощим, сухощавым: плечи широкие, а жира — ни капли. Он всё пробовал, облизывался, вдыхал аромат. И — не ел. Почти никогда своих блюд не ел…
А Аррен вдруг с отчаянной весенней пронзительностью поняла, что любит их всех.
Как же она их всех любит…
Жувра, с его страшным прошлым и вечно угрюмой физиономией; Боргольда — страшноватого, кряжистого, развалистого; Фошварда — надёжного и холодного; и даже Пьерша — да, любит, но совсем не так, как думала ранее — а скорее, как брата, старшего и бестолкового…
Она давно не могла себя представить без «Клыка Льва»; без этого моря, пронзительного и синего… Без облаков, что бежали по небу испуганными зайцами; без волн, что нежно качали корабль в солёной колыбели.
«Я люблю их», — сказала себе Аррен, и бесконечный покой снизошёл на неё: казалось, ничто больше не может нарушить безмятежную тишь её сердца.
Базар расползся почти на весь небольшой городок, втиснутый между невысокими, но обрывистыми скалами. Следуя за носом Ласа, они забрались в невероятную тьмутаракань. Дома были хлипкими, многие пустовали; зато прямо на улочках сдобные бабки торговали редкостным заморским фруктом — кукурузой.