Попадались и моряки — пахнущие морем, перцем, табаком, с золочёными пуговицами в форме львов, с сапогами, посеребрёными солью. Домишки подступали к самому морю — уже не обрывистому, как у Башни, а пологому, с жёстким морским песком, перемешанным с галькой, и редкой щёткой сухой травы. По дороге Лас купил Аррен черешни — толстой, рубиново-красной, расползающейся в пальцах. Она щёлкала её как семечки, сплёвывая в пыль.
Аррен показалось, будто здесь, в бедняцком квартале, городок похудел, осунулся, будто некогда цветущая, полнокровная женщина, что некогда переболела страшной чумной болезнью, и ныне — от неё осталась лишь жалкая тень с пятнами на лице, с жалобными глазами уличных оборванцев…
Порой попадались одряхлевшие, напоминающие развалины моряки с пунцово-алыми носами — от них пахло дорогущей малагой; порой — тощие, как скелеты, мальчишки…
— Знаешь, — вдруг сказал Жувр, — нам бы поосторожнее. Это вам не Зелёные Острова. Здесь полным-полно швали, — он неприятно улыбнулся, — навроде меня.
Аррен будто вдруг очнулась — и поняла, что некоторые из людей, что попадались им в переулочках, отнюдь не производили впечатления добропорядочных граждан; у них были колючие, острые глаза, какая-то особая небрежность в походке — и выглядели они очень, очень опасными.
— Да, и впрямь, — ответил Лас. — Надо бы нам… на корабль… шибче.
Он, будто невзначай, коснулся пальцами рукояти ножа; кустистые брови сдвинулись.
— Увлёкся, — признался он. — Старый стал.
На миг он призадумался, а затем решил:
— А ну-ка, Жувр… я и Аррен снедь понесём; а ты следи.
Бывший пират коротко кивнул; в его походке появилось что-то кошачье, а на губах заиграла недобрая улыбка.
Но засады они всё-таки не углядели.
Стрела с глухим стуком ударила Ласа в спину, и прошила насквозь — хищное железное остриё, разорвав рубашку, выглянуло из груди. Сила удара швырнула его вперёд — на колени, в пыль. Треснули о землю набитые битком корзины; с жалобным треском, они лопнули, и любовно выбранная снедь покатилась в пыль.
Вторая стрела чиркнула Жувра по плечу — тот, внезапно гибким, гнутким движением пригнулся, метнул куда-то нож — из-за дома донёсся вскрик.
Но Аррен не смотрела.
Она смотрела на лицо Ласа — растерянное, какое-то по-ребячьи удивлённое — и на то, как по его рубашке медленно расплывалось алое пятно.
И Аррен вдруг с леденящей ясностью поняла — больше не будет обедов в кают-компании, шутливых тостов и скабрезных шуток, умопомрачительно вкусного печенья и дрожащего апельсинового желе…
Лас широко открыл рот — он попытался вздохнуть, как выброшенная на берег рыба, а затем нелепо дёрнулся, повалился на бок, и застыл. Лицо его так и замерло в детской обиде.
А яблочки всё катились и катились, по дороге — спелые, золотые…
Дорожная пыль набрякала красным.
Глаза Аррен застили слёзы — но она ещё успела увидеть, как Жувр отбивается от двоих — они были одеты в драные полосатые хараанские халаты. Отбивается умело, ловко, с каким-то звериным ожесточением.
И, кажется, что-то ей кричит.
А затем её схватили за руку.
Она отбивалась, как дикий зверь — лягалась, кусалась, извивалась, как бешеная. Выла, орала, словно с неё живьём сдирали кожу. Наконец, её ударили кулаком под дых — она задохнулась, внутренности скрутило. Её протащили куда-то далеко — волокли безвольно, как куль с тряпьём. Девушка перестала сопротивляться, и только плакала — перед глазами всё ещё стояло лицо Ласа.
Наконец, ей сделали подсечку — и она упала на колени; она оглянулась и поняла, что находится в безлюдном дворике.
Руки стянули так, что она взвыла от боли; и её тут же между зубами протянули кусок ткани — она больно врезалась в уголки рта. Теперь она могла только мычать. На голову накинули цветастый платок; между лопаток кольнули ножом.
— Иди, — хрипло сказал незнакомый голос, и нож разрезал кожу.
И она пошла.
Безразличие сковало лучше любых цепей.
«Почему? — до изнеможения шептала она про себя, — почему? Почему снова я? Неужто я приношу одну только смерть?» А слёзы всё текли и текли.
Солнце светило через платок пятнистым маревом; она спотыкалась, несколько раз едва не упала. Её вздернули на ноги — за плечо, сдавив его до хруста в костях. Шли они долго; она слышала крики чаек и даже чьи-то голоса; но никто не кинулся к ней, не раскидал её обидчиков, не попытался помочь.
Осознание, что нужно что-то делать, пришло не сразу.