«Иди, Арри», — сказала она себе, и осторожно, сгибаясь, едва ли не на четвереньках, стала пробираться к лагерю троллей.
К счастью, холм с этой стороны зарос чем-то вроде сухостоя; поваленные деревья, ежевика, небольшие овражки и громадные пни — всё это помогло ей подобраться к ставке почти вплотную. Сама того не замечая, она подошла притык: будь у неё копьё, она могла бы убить им великана-тролля. Если бы, конечно, хватило отваги и сил…
На глинистой земле горел костёр. Огонь жадно вгрызался в сучковатые дрова, выплёвывая искры и с треском разгрызая особенно упрямые поленья. У него был странный, неестественный, зелёный свет, и в этом свете лица сидящих вокруг чудовищ казались мертвенно-бледными. Их чёрные волосы свисали космами. Лица у них были противные и сморщенные — крючковатые носы, низкие лбы, маленькие глазки — словно у карликов, что вымахали выше Белька.
Аррен на миг окаменела — а затем поспешно отступила. Казалось, они дремали — а потому не заметили её. Дремали в полном вооружении — опираясь на топоры, клинки и копья. А барабаны всё рокотали, и сама земля словно отвечала им — дрожью.
«Бурарум! Бурарум!».
Овраг был слева — и, едва не разревевшись от облечения, она спустилась в него. Пятки заскользили по влажной глине. Теперь троллей не было видно, но небо то и дело подсвечивало зеленоватым, и рокот не стихал. Слева и справа — были поросшие колючками склоны, вверху — звёздное небо.
«Кер?» — спросила она, и тут же поняла, что её пересохшее горло не произнесло ни звука.
«Кер!» — чуть громче позвала она, и надтреснутый голос показался ей ужасно громким в тишине безлунной ночи.
Овраг ответил ей молчанием.
Сжимая кулаки и сглатывая слёзы, она пошла дальше — продираясь через кусты, ступая в вязкую глинистую жижу под ногами. Овраг петлял и петлял, он казался бесконечным — и всё-таки, закончился.
Надежда осыпалась, как ель, которую привозили с Севера в дни Рождества.
О чём она мечтала?
Не дура ли? Слишком поздно. И всегда было поздно, и она это знала. Её лучший друг погиб из-за неё. Этого не изменить. И где-то лежит его хладный труп… Он ждал её тут, ждал весь день, пока не пришли тролли. Теперь ей остаётся только сброситься вниз с Топкого Утёса, или, переодевшись мальчишкой, уйти в войско Короля Освальда, сражающегося с великанами на северной границе. Или просто выйти и показаться троллям. Она не сможет жить с этим. Настал её черёд умереть.
Она поняла это так ясно и прозрачно, что рассмеялась.
И в этот миг кто-то схватил её за руку.
— Дура, ты чего? — прошипел до невозможности знакомый голос. — Сдохнуть хочешь?
Всхлипнув, она бросилась ему на шею. Её мокрая щёка коснулась его щеки.
Он вздрогнул.
— Тише, — наконец, сказал он. — Сюда.
Они пробрались в нору, в половину человеческого роста — она была холодной и неглубокой. Вдвоём они там поместились еле-еле. Она прижалась к нему, дрожа.
— Это я виновата, понимаешь, Кер, я, — пробормотала она. — Я… я, кажется, ревновала тебя к Фанье…
Никогда ранее не смогла бы она сказать ничего подобного.
— Если бы не я, мы были бы в Общинном Доме…
Она почти шептала, ему на ухо. Кер молчал, и она сжалась в предвкушении его ответа. Он дрожал — и она вдруг поняла, что он беззвучно смеётся.
— Ну, мы ещё живы, — едва слышно сказал он. — А тролли не будут тут сидеть вечно. Только говори потише. Не знаю, что это за яма — наверно, барсучья нора или нечто навроде, хорошо, что сухая. Пролежим до утра и уйдём.
— Ты не полезешь геройствовать?
Мальчишка фыркнул:
— Один против армии троллей? Я не трус, но и не идиот.
Она прижалась к нему.
А Кер бормотал:
— Они точно что-то затевают. Земля трясётся и огонь зелёный. Никогда такого не видал.
Рокот, и вправду, нарастал.
Къертар, помолчав, сказал:
— И, знаешь, зря ты переживала из-за Фаньи. По-моему… — он поперхнулся. — Кажется… я люблю тебя.
Было темно, но она явственно ощутила его улыбку.
— Конечно, вроде как глупость говорить такое, но здесь, в яме под троллями — думаю, можно. А потом, дядя Боргольд говорит, что у воина непременно должна быть жена. Вот я и подумал — раз уж всё равно никуда не деться, то это будет мой лучший друг, которому я доверяю больше себя. А ты что скажешь, Ар? Пойдёшь за меня, когда я вернусь, осиянный подвигами и славой?
Он наградил её лёгким тычком в бёдра. А она ничего не сказала. Она лежала и думала, что этот день — самый страшный и самый лучший день в её жизни. И через долгий-долгий миг кивнула.