Когда Аррен закончила, солнце склонилось к закату, и все шатры исчезли с луга.
Выслушал её Король, поднялся он, и объявил свою волю.
— Дитя моё, — мягко и грустно сказал он. — Защитник твой повёл себя, как настоящий мужчина, и вовек прославится он в свитках героев. Ты же виновна — но вина твоя не из тех, что караются смертью. Раз он повелел тебе жить и простил тебя — то, я полагаю, ты должна жить, ради его последнего повеления. Разве благородно было бы обмануть его? Он пожертвовал ради тебя всем — не в моём праве отнимать его дар. Меру же своей вины ты определишь сама.
Тишина стояла над полем, которое стали называть Полем Битв — такая тишина, что было слышно, как ветер хлопает полами королевского шатра — последнего шатра, оставшегося неубранным.
И тогда Эдвард сказал:
— А ещё я предлагаю тебе, дитя, отправиться со мной. Лучше дорогих лекарств исцеляет горе вид новых земель, запах солёной морской воды и солнце, играющее бликами на бурливых волнах. Горе погонится за тобой — и отстанет. Но оно может нагнать тебя, коли ты останешься в Келардене.
Тяжело дышала Аррен, стоя перед Королём, бледная, словно смерть. Но не на него смотрела она — а на солнце, садящееся за холмами.
— Благодарю тебя, мой король, — сказала она. — Благодарю за прощение и за дар. Ты простил меня, но простить себя — мне не под силу. Я мечтала отправиться с тобой и увидеть далёкие земли, но не имею на это права — я останусь и умру в Келардене.
— Коль на то будет воля твоя, — ответил ей Эдвард.
И больше не сказали они ни слова. Но барсук заметил, сколь преисполнен печали был взгляд короля. Кентавр Хайльк показал девочке могилу Къера; на коленях стояла на ней Аррен, когда корабли снялись с якорей, расправили полосатые паруса и направились на юг — чтобы навсегда исчезнуть с горизонта острова Рыбьего.
Никогда более Эдвард не возвращался сюда.
Тем временем к острову подкралась ночь; и всё то, что Аррен видела — и барсуков, и единорогов, и фавнов, пёстрые шатры и Король — будто отступило во мрак, показалось ей то ли сном, то ли видением. Пенные полосы от уходящих кораблей на нефритовых волнах исчезли, исчез и тот яркий, красочный карнавал, что так захватил её. «Так вот какие они, Короли», — подумала она. Но даже воспоминание о них казалось бледным, словно она повстречала их века назад.
И лишь одно было настоящим — смерть Къера и то горе, которое воцарилось внутри неё.
Казалось, оно въелось в неё, будто ржа.
Она закуталась в плащ и свернулась калачиком на мягкой земле. Там, под ней, дремал её возлюбленный — но никогда он не проснётся, подобно троллям, дабы вернуться в этот мир. Она будет жить, раз пожелал он. Но великие подвиги и далёкие страны — не для неё, ведь она не захочет расстаться с ним.
Никогда.
Солнце садилось, заливая горизонт алым, Келарден погрузился во мрак, лишь отдельные золотые искорки горели в окнах домов; но земля была ещё тёплой. Дорожки слёз в который раз пробежали по её щекам, и она уснула. И приснилось ей, будто кто-то присел на сырую землю рядом с ней. Луна взошла, и трава серебрилась и волновалась, будто призрачное море.
— Это ты, Къер? — спросила она.
И она обернулась, и увидела его — такого настоящего, словно во плоти — и в то же время, луна светила через него.
— Ты снишься мне? — спросила она.
— Наверно, да, — улыбнулся он. — Смотря, с какой стороны на это посмотреть.
Он повернулся, и она не увидела на его лице ни горя, ни боли, ни обиды — только бесконечное сострадание и сожаление.
— Послушай, Ари, — сказал он (хотя губы его не шевельнулись). — Не вини себя. Что произошло, то произошло. Не стоит спать на сырой земле. Ты простудишься и заболеешь. Возвращайся в Келарден.
Его волосы были как тополиный пух в лунном свете, а глаза сверкали, как звёзды, отражающиеся в тихой реке. Аррен зарыдала и отвернулась.
— Къер, уходи, уходи, я умоляю тебя! И никогда больше не приходи в мои сны. Я не выдержу этого… Я не смогу.
Она поднялась и стояла, сжимая и разжимая кулаки.
— Мы увидимся тогда, когда отворится Последняя дверь — там, у Края Мира, когда мне останется сделать последний шаг.
Он улыбнулся ей и кивнул; а затем наклонился, и легонько дунул в её лицо — и в этот миг земля ей показалась мягкой-мягкой, словно перина, и тёплой, как кресло у очага. Она провалилась в глубокий сон, и больше ей не снилось ничего.