На тарелке уже лежала каша — вязкая и липкая, как всегда. Но теперь даже она казалась Аррен вкусной. Впрочем, заставить себя есть она по-прежнему не могла: ковырялась ложкой в тарелке, не в силах поднять глаза.
— Ох, да что ж это за горе такое, — сказала Фавра. — Как же это приключилось-то, а, доченька?
И тут Аррен опять (в который раз по счёту?) залилась слезами, и рассказала — всё, всё. Фавра, покачиваясь, сидела напротив неё — не слишком-то красивая, со складками жира и бородавкой на носу, а потом вдруг, охнув, и с кряхтением приподнявшись, пересела рядом. И прижала её голову к своей дряблой груди.
— Да бывает-то всякое, доченька, — сказала она. — Ты уж… ты ешь.
И Аррен, захлебываясь слезами, стала ковыряться ложкой в каше и запихивать её в себя. Впрочем, после первого глотка внутри словно что-то лопнуло, и горло, наконец, стало пропускать пищу. Каша была горячей, она обжигалась, и всё равно ела — словно наказывая себя.
Фавра задумчиво гладила её волосы, словно большого котёнка.
— А я вот, знаешь, — вдруг сказала она. — Когда-то мы ходили на холмы. Был там один паренёк, Пелиас. Не слишком красивый, тощий такой, как дрын, но любил меня зато, ох любил. Ну я тогда, знаешь, не такая была. Впрочем, худой я точно не уродилась.
Аррен от удивления оставила ложку на тарелке. Весь мир казался ненастоящим, и только голос Фавры словно убаюкивал её, успокаивал. Раньше она думала, что Фавра всегда была большой и толстой стряпухой. Фавра молодая? Как это может быть?
— И что же случилось там? — спросила она, только бы не было этой тишины.
— Ну, там, на холмах, этого тебе ещё пока не след знать, — вздохнула Фавра. — Но однажды не пошла я в условленное место — тут со мной впервые в жизни заговорил Ольд Большой, а он, знаешь, такой красивый был: волосы, белые, как лебединое перо, на щеках румянец, глаза только водянистые. Лупатые, рыбьи какие-то. Как бы не глаза, первый парень бы был. В общем, зазвал меня к себе домой. Дурная я тогда ещё была, молодая, навроде тебя.
Она снова вздохнула — все складки старческой плоти заколыхались.
— А Пелиасик мой наутро не пришёл. Оказывается, высадились на Взлобье пираты, воды набрать — и забрали его. Небось продали где-то в Флоссе или в Пустыне. Так я больше и не видала его никогда.
Тишина повисла в комнате, как паутина по углам.
— А потом родила, значит, от Большого, ток в жёны он меня, конечно, не взял. Сынок-то мой, на Дальнем острове, плотником работает. А какая у него жена! Ох, ох. Чёрная, как сажа. Ездил он когда-то на Остров Южный и купил её там. Ходит в тюрбане — видала такие штуки?
Фавра с трудом поднялась.
— Знаешь что, а иди-ка ты, воробушек, погуляй. А я тут приберусь немного.
Аррен покорно встала, доев последнюю ложку. Выходить из дома было страшно. Пока она сидела здесь, за столом, и не видела кроме Фавры никого — можно было даже притвориться, что ничего и не произошло. Вроде всё, как всегда. Но если только она выйдет…
И в этот момент двери распахнулись.
На пороге стояла мать Къертара, Ларна, его отец и сестра. Ларна — бледнее всех, у неё со щёк отхлынула кровь, сделав их мраморно-белыми.
— Ты убила моего сына, — сказала Ларна. — Ты убила его.
Лицо господина Хогла было страшным — красное до такой степени, что казалось, кровь вот-вот хлынет у него из носа. Верхняя губа отползала вверх, а по рукам — сильным, волосатым рукам кузнеца — то и дело пробегала мелкая дрожь.
Но Аррен не смотрела на Хогла, она смотрела на Ларну.
Мать Къертара стояла неподвижно, словно соляной столп, только кусала губы. Она не сказала больше ни слова — только смотрела и смотрела, и от этого взгляда у Аррен поднялась в животе жгучая боль. Она вдруг вспомнила, как Ларна была добра к ней, едва ли не единственная во всём городе. Как наливала ей борщ, как дарила одёжку подросшей Ойлы. И внезапно поняла, что больше этому не бывать.
— Мы же запрещали тебе! Запрещали, — внезапно завизжала сестра. — Ведьмин погост для троллей! Ты, кусок дерьма! Да Къер, да тебя…
И она внезапно бросилась вперёд — пальцы растопыренные, глаза выползают из орбит.
Дорогу ей медленно перегородила Фавра — гора живой плоти, она встала между столом и скамейкой, и там просто не осталось места.