— Угу.
— А теперь оно вот ведь как обернулось… А перед тем, как это случилось, у меня прям такое тяжкое предчувствие было, а я так и знала, что что-то будет! Ужасное предчувствие было, и нутро тянуло, и Къертар мне два раза снился…
Аррен молчала.
— Да я ведь что, — заторопилась подружка. — Я вот…
Она дрожащими руками вытащила из небольшого узелка ожерелье: прозрачное — кошачий глаз. Зелёное, как первая листва, он вспыхнуло, как солнышко, в грязном проулке.
— Оно ведь вот… — неловкими движениями одела его на шею Аррен. — Оно тебе. Это мне мамка привезла, из-за Моря. Но это неважно… Носи, не потеряй.
Она отступила, словно задыхаясь, и посмотрела на подругу.
А ожерелье и впрямь смотрелось на Аррен чудесно: яркое и чистое, оно вспыхивало на её груди зеленоватыми слёзами моря. И волосы Аррен казались рядом с ожерельем светлей; а глаза — глубже, темнее.
— У тебя ведь днюха сегодня, помнишь? — всхлипнула Тисвильда и, повернувшись, убежала.
Аррен долго смотрела ей вслед; стихли рыдания и поступь каблучков. «Спасибо, Тис», — наконец, беззвучно прошептала она. Она повернулась и прижалась горячим лбом к холодной стене — точно так же, как и тогда. А потом медленно сползла на землю и обхватила колени.
А ведь и впрямь, ей сегодня исполнилось пятнадцать.
Этой ночью ей снова снилось что-то странное: колодец и юноша с глазами древнего старца; скит и старец с ясным взглядом ребёнка. Снились долины в глуби гор, где стояли древние замки; снились кавалькады всадников, бредущих через золотой осенний лес. В этих снах ничего страшного или пугающего; словно её хранило чьё-то мягкое дыхание.
А затем она проснулась, ибо наступило утро.
И то утро было совершенно особенным — таким оно не бывало ещё никогда.
Она слышала внизу тяжёлую поступь и поскрипывание сапог; ругань — перчёную, солёную ругань моряков. Всё шумело, стучало, смеялось, звенело. Боргольд намеревался отплывать. Послышалось шуршание — дверца её комнатки приоткрылась.
— Эй, ты как, одета? — весело спросил ей Фли.
— Я спала в рубахе, — сказала она.
— Смотри, скоро отплывают, — предупредил он. — Я тут тебе одежду принёс. Не бойся, я зажмурюсь.
Крышка приоткрылась, и в комнату упал тюк тряпья.
— Одёжку Джессика подбирала, — пояснил он. — Ну, на глаз. Не в платье же по кораблю разгуливать? Штаны там, рубаха, сапоги. Новёхонькие, между прочим. Получше, чем мои. Эк ты капитану приглянулась! Ну всё, всё, ухожу.
Крышка захлопнулась.
Невольно рассмеявшись, Аррен рассмотрела одежду.
Да, та была вполне ничего: одёжка, конечно, латанная, но лучше, чем ничего; рубашка даже выглядела «с претензией», будто в незапамятные времена её шили отнюдь не на бедняка. Слегка жала в груди, и Аррен решила, что её перешьёт. Со штанами та же беда — в бёдрах узковаты, и чуть-чуть короче, чем надо.
Зато сапоги подошли, как влитые — словно их тачали на неё.
Ожерелье она спрятала в самой глубине котомки, а потом откинула крышку.
Внизу было людно, но мужчин почти не было: сновали молоденькие девушки и тётушки постарше. Флибус стоял у комода.
— Ну что, спрыгнешь? — спросил он.
— Подстрахуй, — вдруг неизвестно почему испугалась она.
Спрыгнула она ловко, оставив ещё одну отметину на давно растрескавшемся лаке; а потом уселась на столешницу и уже аккуратно спустила ноги на пол.
— Скоро поплывут, — сказал Флибус с непонятным выражением.
Его взгляд внезапно задержался на небольших холмиках, обтянутых её новой рубашкой.
— Одёжка тебе идёт.
Аррен зарделась:
— Да ну тебя!
Они прошли вниз; стражников за столом больше не было, дом наполовину опустел.
— Уже на пристани, на корабле, грузятся, — пояснил секретарь. — Вернее, завершают погрузку. Большую часть уже затащили позавчера… ты смотри, не опоздай. Боргольд ждать не любит — а то и вообще, не будет…
— Я мигом, — сказала Аррен и покраснела до корней волос. — Где у вас тут уборная?
Флибус опять закашлялся, силясь что-то сказать и, наконец, просто неопределённо махнул рукой. В указанном направлении судачили три тётушки. Аррен вздохнула и направилась к ним.
Уже скоро она стояла в самых дверях; яркое солнце после полумрака особняка почти ослепляло. Между домами узким краешком было видно море: оно было синим-пресиним, как всегда в солнечный день. Она вышла на ступеньки и неловко обернулась — уходить не хотелось ужасно. Дом Боргольда словно стоял особняком от всего Келардена: здесь никто не знал её, и никого не знала она. Здесь никто не обвинял её в смерти.