«Всё, теперь я не доплыву», — обречённо подумала Аррен.
Ей и до этого приходилось бывать на кораблях — но теперь она уплывала навсегда. Животная паника поднималась откуда-то изнутри. Её замутило, голова закружилась. Девочка крепко зажмурила глаза: «Хватит, — твердила она себе, — хватит». Она шумно выдохнула, приоткрыла один глаз — и увидела, что юноша напротив смотрит на неё с улыбкой. В ней не было ничего ехидного, и всё же паника стыдливо отступила.
Ей стало легче. Плыть, на самом-то деле, было неплохо: сиди и смотри, как приближается корабль, как волны покачивают лодчонку. Солнце припекало; воздух был таким свежим, каким он бывает только в океане. Где-то внутри груди родилось ощущение беспокойной радости — то самое ощущение, что заставляет моряков покидать натопленные дома и плыть неведомо куда; и паника ушла совсем.
Матросы работали справно; вскоре лодка приблизилась к кораблю.
Вблизи «Клык Льва» казался просто огромным — Аррен пришлось задрать голову, чтобы посмотреть на него. Просмоленный борт возвышался настоящей рукотворной горой (Настоящая просмоленная гора!). Сверху скинули лестницу; её подсадили первой. Лестница была верёвочной, а ступеньки плоскими, деревянными. Забираться было жутковато, и она ободрала локти. Но затем, наконец, её ухватили за запястья, рванули — только и мелькнул роскошный резной фальшборт — и вот она уже стоит на палубе, растерявшаяся, слегка ошалевшая.
Терпкий запах дерева; матросы в потрёпанных куртках; высоко-высоко над головой, словно лес — реи, забранные паруса, марсы, ванты. Палуба слегка «ходила под ногами», но совсем не так, как утлая лодка! Лица, обращённые к ней, улыбаются.
Келарден позади.
И тут её охватила буйная радость.
Она дома! Именно так — дома!
Кто-то отвесил ей приветственного тычка, от которого она едва не покатилась кубарем через всю палубу — оказалось, Боргольд.
— Добралась, малявка, — прогудел он, и тут же развернулся, переругиваясь с крысиного вида стариком в халате. Наконец, он рявкнул что-то, вынудив собеседника пригнуться, как от сильного ветра, и проревел:
— Якорь тащи! Ну что, сучьи потроха? С благословения Льва, отплываем! Бараньи лбы! Паруса!
Он ещё долго рычал что-то, пересыпая свою речь словечками навроде «марсель, брамсель, кливер и стень-стаксель», но они не говорили Аррен ничего. «Ветер хороший, выйдем на парусах», — вот и всё, что она поняла. Шлюпку подняли на борт лебёдками; привязали к борту и укрыли парусиной. Матросы потянули за верёвки; паруса расправились с оглушающим треском, от которого у Аррен заложило уши. И в тот же миг корабль качнуло — он зарылся носом в воду. Пена за бортом взметнулась, и несколько капель попало ей на лицо.
Снасти стенали и скрипели — словно скоморох распевался перед выступлением. Аррен показалось, будто корабль с наслаждением зевает после долгого сна. А затем он, наконец, стронулся с места.
Ощущение качки усилилось — Аррен показалось, что палуба уходит из-под ног. Она заглянула за борт — вода была мутно-зеленоватой, дна не угадывалось. Ветер задул с удвоенной силой, и оглушительно хлопнул парус. Весь корабль самодовольно закряхтел и заскрипел; за бортом забурлила пена. Пристань начала удаляться — и это было так же странно, как если бы небо упало на землю.
Аррен отчётливо видела, как отец Къера, покачав головой, повернулся и ушёл — и ни разу не оглянулся. И вдруг ей показалось, что заметила Тисвильду — та сморкалась в платок. Аррен неловко махнула ей рукой, а Тисвильда махнула ей тем же платком, которым только что так некуртуазно попользовалась.
Корабль набирал ход. Аррен поняла, что никогда не видела Пристань со стороны моря: она казалась такой маленькой, крохотной — настоящая дыра на окраине мира; и тут сердце у неё защемило. Она видела речку Быстроюжную — её светлые воды вливались в море чуть правее. Вдруг выросли и отчётливо прорисовались в небе холмы: она протянула ладонь, и вся Спина Тролля уместилась от кончиков пальцев до запястья.
Один из моряков, которого она раньше никогда не видела, хлопнул её по плечу:
— Ну вот и отбыли.
Островок уменьшался, будто съёживался; а небо и море вокруг становились необъятными. Небо вдруг показалось ей похожим на гигантскую опрокинутую васильковую чашку; на земле вечно что-то мешает его рассмотреть — дома, холмы, деревья — но здесь…
— Плывём, сестрёнка, — улыбнулся ещё один матрос, и ЕГО она узнала: тот самый пижон из особняка Боргольда.