И уже куда, куда громче она крикнула:
— Ура!!!
Аррен уже приотворила дверь, чтобы уйти, когда внезапно её одолело любопытство.
— Скажите, — кивнула она на золочёную клетку с распушившимся попугаем. — А он и впрямь говорит, или мне показалось?
— Конечно, я говорю, зеленоостровная тупица! — возмутилось пёстрое создание. — Я отношусь к древнему и почитаемому роду Говорящих Птиц, что изредка встречаются в Королевстве и на Островах.
— А ты не дерзи, — посоветовала ему дочка Скогольда. — Подумаешь, говорящая птица! Я и барсуков видала.
И показала оторопевшему питомцу язык.
Когда Аррен ушла, Боргольд некоторое время смотрел на дверь. А затем усмехнулся в усы. Толкнул клетку со здоровенным попугаем.
— А ведь скажи, характер есть у этой девчонки!
Попугай перевернулся вниз головой, не удержавшись на жёрдочке.
— Ага! — подтвердил он. — Ага!
А ночью Аррен приснился сон.
Она стояла в лесу.
Солнце ещё не взошло, фонари выхватывали из мрака дебрей деревья, поливая их нежно-кремовым светом, делая похожими на торты. Снег скрадывал очертания и сглаживал углы; на елях лежал белыми покатыми шапками, пригибая ветви — словно сахарная патока на пончике. Там, где на сугробы падал свет луны, снег серебрился морозной парчой. Спали деревья, укутавшись в снеговые шубы.
На Зелёных Островах снег шёл только раз в году — на Рождество. Аррен было любопытно, отчего праздник так называется? И никто не мог толком объяснить; более того — и говорить не хотели. Один только Фёлькварт сказал, что праздник этот древний и дивный; ещё тех времен, когда люди не пришли из-за Моря.
До Рождества стояла дождливая погода; Грязь хлюпала под ногами, а её сестрица Слякоть заполняла переулки. Но вот, в канун случалось чудо. Снег начинал валить так, словно собирался похоронить и домишки, и здание ратуши. И был он такой липкий, влажный — Самый Нужный Снег, чтобы лепить из него снежки.
И играть в свирепых Чудищ Севера.
А потом он становился суше; вырастал пуховыми сугробами, всё выше и выше; всё валил и валил, укутывая землю, застилая её высокими подушками, лебяжьим покрывалом, будто хотел согреть. Взрослые наряжали ёлки и готовили Рождественского Гуся; а дети отправлялись по домам — выпрашивать конфеты.
И над всем этим царило ощущение Волшебства.
Говорят, в эту ночь можно было увидеть Джека Фроста, духа Зимы; а ещё — фей, что присаживаются на крыши и весело болтают на коньке ногами. Чародеи гойсают по небесам в каретах; призраки наряжаются в самые праздничные лохмотья. Аррен их никогда не видела, но старики сказывали…
А теперь она будто очутилась в краю, откуда никогда и не уходило ощущение Рождества. Невидимая и неслышимая, она стояла на краю поляны и смотрела на это дивное место — ни дать ни взять, гравюру из Сказки…
Сколько она простояла — кто знает?
Но вот, наступил день. Всё засверкало и заиграло, ослепительно белое, будто выстиранное и выглаженное бельё. А затем послышался смех, говор, веселье; вдруг из-за деревьев выехала кавалькада из четырёх всадников. Это были высокие юноши в тяжёлых, подбитых соболем плащах, и льдистые короны мерцали у каждого на челе. Они задорным гиканьем пустили коней вниз по склону; лошади брели по колено в снегу, поднимая ногами целые фонтаны. У ног лошадей бежали крупные светлые собаки; они проваливались в снег почти по шею.
Один из юношей взял горн и затрубил; а потом утёр губы и сказал:
— Что-то наша свита приотстала.
— Ещё бы! — ответил ему парень слева. — Ведь у него нет наших чудных Древних Лошадей! Верно, Филипп?
Конь, на котором он сидел, повернул морду и укоризненно ответил:
— Верно, и всё-таки не стоило уходить так далеко вперёд, мой государь. Кто знает, какие опасности могут подстерегать нас в этом лесу?
— Опасности? — со смехом воскликнул его всадник. — Хотел бы я посмотреть на те опасности, что рискнули бы явиться в Королевство!
— И всё-таки, с позволения вашего величества, — ответил ему конь, — я бы этого не хотел. Пусть правит здесь Мир и Довольство; а дерутся пусть лишь подвыпившие юнцы на пирах. Немало опасностей на белом свете, перед которыми даже Первое Царство не устоит.
А затем картина сменилась, и она увидела горы.
Седые волны разбивались о подножия утёсов; пена с шипением оседала на камнях и тут же схватывалась морозом. На верху горы стоял город — высокие стены, с массивными зубцами, пузатыми башнями (и всего башен было семь).