Встречалась и стража в расстёгнутых от жары нагрудниках: бороды у них были густыми, длинными, почти до пояса, кудрявые, иссиня-чёрные. Шеи — толстые, как у быков; лица красные, носы походили на клювы.
Шли дородные горожане в длиннополых рубахах, отороченных бахромой; измождённые рабы в лохмотьях; носилась обычная городская непоседливая детвора. Бродячие собаки, лошади с лоснящимися спинами; осёл с раздутым животом. Память Аррен словно ухватывала картинки, намереваясь оставить их в памяти навсегда.
Вот две здоровенные псины гоняют по закоулочкам крохотную собачонку; визг и ор стоит страшный. А вот белая лошадь, вымазанная по брюхо, печально отворачивается от облаивающего её кутёнка.
Над гончарными печами поднимался дым; резкий запах кунжута долетал из маслодавилен. Аромат лепёшек с мёдом, конского навоза, нарда и ладана, пота и соломы — всё перемешалось в Тартааше. Проезжали телеги и порой — колесницы; песок похрустывал под копытами лошадей. И точно так же, как и в Кедардене, на заборах сидели кошки — только сами заборы были глиняными, высокими.
— Пьерш, — вдруг спросила Аррен, — а ты смог бы тут жить?
Юноша задумался и не отвечал довольно долго; его сапоги выбивали из дороги крохотные облачка пыли.
— Шут его знает, — наконец, сказал он. — Тартааш, он, понимаешь, вроде как скаредный ростовщик: пока дела у тебя идут отлично, его улыбка слаще мёда, а вот как только приходится ужать потуже пояс…
Он не договорил.
Свернули, прошли мимо канала — там стройные кипарисы отражались в латунном зеркале вод. Затем они направились вниз — по пыльным, присыпанным песком улицам, к краю пустыни. Приличный район закончился — потянулись нищенские трущобы Тартааша. Будто с города сорвали маску, и он явил своё истинное лицо.
Здесь была изнанка Тартааша — сырой кирпич стен, осыпающиеся окна, вонь нечистот в канавах… Здания становились приземистыми, будто их пригибала к земле злая доля. Повсюду росли пыльные пальмы с мохнатыми стволами и опущенными, будто измочаленными листьями; под ногами лежала сухая, глинистая пыль. Некоторые крыши были земляными, и на них густо, будто ковром, поросла трава.
На многих стенах, обращённых к пустыне, был намалёван чудной зелёный знак — как пояснил Рамда, от злых духов пустыни.
По старинным сказаниям, в песках жили демоны — там у них были свои храмы и города. Выглядели они как люди, лысые, с красными глазами и когтями; в песке они ощущали себя как рыба в воде. А если понравилась им какая горожанка — то могли и умыкнуть её, запросто — цоп, и нет её — в свои подземные города. И от этих богопротивных браков появлялись порой на свет дети демонов — до невозможности уродливые, ехидные и скаредные. Рамда думал, что большинство купцов Тартааша как раз из них.
И вот, наконец, город закончился.
Поначалу ещё встречались туи, сикоморы и тамаринды; они росли рощицами, словно кумушки, что собрались обсудить сплетни. А потом они исчезли; зелень окончательно уступила место пустыне. Земля растрескалась, словно кожа у нищего бродяги, коротающего дни и ночи под слепящим южным солнцем; и даже чахлая трава встречалась всё реже. Трещины на лице смазывают маслом, а трещине в земле — дождём; но скупой была на дожди земля Тартааша.
А затем и впрямь начались пески.
Дорога, виляющая меж холмами, исчезла; потянулись невысокие, заросшие колючками барханы. Песок был хрустким, слежавшимся, проламывающимся под ногами. А потом стал рассыпчатым, как хорошая мука — ноги вязли в нём едва ли не по колено.
Сималь сидела на краю обтянутого шёлком ложа, и раскачивалась, как старуха Мезеш — девушка не раз и не два видела, как дряхлая, безумная карга, отжившая свой век, с кожей, растрескавшейся, как сливы под солнцем, легонько покачивалась, туда-сюда, что бы она не делала. А теперь самой Сималь хотелось качаться — и это было страшней всего.
Конечно, есть в Тартааше девчонки, что охотно поменялись бы с ней, приняли её участь — почётно попасть в гарем эмира, почётно, но вот почётно ли попасть в гарем Джаншаха? Эмир был известен своей капризностью и жестокостью: захочет, прирежет, захочет — обесчестит и на улицу выкинет. Кому она будет нужна — испорченная, осквернённая, отвергнутая?
Нет, ни одна девица в здравом уме не возжелала бы ласки Джаншаха.
Мерное движение заменяло потребность думать. Взад-вперёд, взад-вперёд, и страшные, чёрные Врата Поступка, что маячат перед ней, будто отодвинулись, утонули в туманной зыби. Голову ужасно ломило, словно её кто-то сжал, пытаясь раздавить. Боль расползалась жадной, ядовитой змеёй от виска к затылку, плеснула огня в глаза, постреливала в ухо. Неужто выхода совсем, совсем у неё нет?