— Довольно, — сказал он. — Довольно, шелудивый пёс. Это я, Бешрам, слуга твоего дяди, узнаешь меня?
Джаншах зарычал и спустился вниз: казалось, голос вернулся к нему.
— Ты, сын собаки и внук осла! — рявкнул он. — Что ты делаешь в моём отряде, и где Рамшар?
Бешрам сплюнул в пыль.
— Рамшар кормит стервятников за холмом Сикоморы; впрочем, ты разделишь его судьбу. Все твои приспешники — северные недоноски могут идти куда хотят. Впрочем, будь на то моя воля, я скормил бы их шакалам.
— Ты угрожаешь мне? — рассмеялся Джаншах. — Мне? Когда у меня — двадцать людей, а у тебя — песок за спиной?
— Самовлюблённый дурак! Спесивый осёл! — фыркнул Бешрам. — Половина людей в отряде — моя! Я купил их, как ты покупаешь на рынке изюм! Кого-то привели ко мне деньги, кого-то — прекрасные наложницы, а кто-то — получит свой дом на улице Тиамат! Великий Кобад Хан давно подозревал, что ты замыслишь нечто подобное. Только такой ишак, как ты, не смог бы догадаться, что шах следит за каждым твоим шагом.
Джаншах посерел, казалось, ему не хватает воздуха.
Клинок в его руке задрожал.
— И что же меня ждёт? — угрюмо спросил он.
— С твоей спины сдерут кожу и посыплют солью, — угрюмо скривился Бешрам. — Запустят в твой живот голодных крыс, а затем зальют в глотку кипящий свинец. И двумя крысами в Тартааше станет меньше.
Джаншах облизнул губы; его скула подёргивалась.
— Половина моих людей — твоя, — прошептал он. — Но лишь половина!
Он раскачивался на носках сапог, словно в полузабытьи.
А затем внезапно вскрикнул:
— Сразись со мной, Бешрам! Сразись, как мужчина с мужчиной! И тот, кто победит, — по его лицу пробежала судорога, — тот и поведёт людей дальше!
Его голос упал до мрачного шёпота, а глаза сузились:
— Ибо, если победу одержу я, у Города появится новый владыка.
Бешрам облизнул губы и шумно выдохнул, удивительно похожий в этот момент на разъярённого быка.
— Да будет так, сын шлюхи, — взревел он. — Я прирежу тебя, как поросёнка, прямо на этих камнях.
То, что было дальше, было красиво и страшно одновременно — Аррен не могла отвести глаза. Двое тартаашцев, сжима я в руках клинки — высокий, стройный Джаншах узкую саблю; тяжёлый, грузный Бешрам — кривой ятаган — кружили друг вокруг друга, словно волки. Каждый надеялся поставить противника напротив солнца; ослепить его и поразить. Но оба были опытны для того.
Вот скрестились клинки — пока что осторожно, нежно, почти ласково. А вот — с яростной, страстной силой, высекая искры. Оба противника рычали, сипели и «хакали»; песок фонтанчиками вздымался у них ног.
А затем — всё произошло быстро, страшно, кроваво — и совсем не так, как в песнях.
Бешрам покачнулся на ступени; Джаншах с торжествующим, каким-то нутряным вскриком ринулся к нему; слуга шаха отшвырнул в сторону ятаган и вонзил в пах изменника длинный кинжал. Кольчуга оказалась слишком короткой; вскрик Джаншаха перешёл в вой, и в этот миг — самое страшное — он не попытался зажать рану, ударить саблей, убежать, спастись — нет. Он вдруг облапил противника своими руками, потянулся к горлу, и впился в него зубами.
Бешрам захрипел.
Она покатились по ступеням, пачкая их в крови; у самых ног собравшихся они распростерлись в пыли. Бешрам сучил ногами, зажимая рану рукой; но всё тщетно — спустя мгновение его руки бессильно заскребли по плитам. Джаншах же, словно призрак, поднялся — кровь хлестала по его ногам, и снова рухнул на красный камень. И тогда он пополз — то на четвереньках, то ужом — поскуливая, как подыхающий пёс, по чёрным ступеням наверх. За ним тянулся густой кровавый след.
Наконец, он добрался до верхней ступени, и затих.
Его голова легла на камень, как на мягчайшую из подушек.
И тогда началось.
Харат встал между храмом и остальными.
— Назад, — шепнул он одними губами, — назад.
Над телом эмира сгустились тени.
Аррен показалось, словно зыбкие, не вполне подлинные существа выглядывают в раскалённом воздухе пустыни — выглядывают из некоего иного мира. Вот мелькнула прозрачная, как вода, рука; а вот лица — но лица страшные, словно гротескные маски карнавала — искажённые жадностью и похотью.