Я сжала руки в замок, с щемящей печалью сознавая, что он прав.
- Я верю вам, Валентин Андреевич. Но всё равно не хочу уходить от Жени - даже если умру раньше, чем могла бы.
Кропоткин надолго замолчал. Я первая прервала это тягостное молчание.
- Значит, вы не советуете мне идти на шантаж?
- Нет, не советую. Ничего хорошего из этого не выйдет - одни глубокие обиды, чего в браке лучше избегать всеми способами. Оставь решение на его откуп и посмотри насколько ему дороги ваши отношения и твоё здоровье. Евгений не может не сознавать, что ты будешь платить за его... за него. Если он примет такую плату - он тебя недостоин, Анжелика. И я должен буду, как твой искренний и неравнодушный друг посоветовать тебе оставить этого человека. Во имя твоего здоровья.
Предупреждение Кропоткина лишило меня покоя, потому что я поняла, что относительно спокойное будущее, которое мне рисовалось в воображении – лишь фантазии. Женя всё тот же; никто не гарантирует, что шторма, потрясавшие нашу любовь до основания, не повторятся. А если они повторятся, есть шансы, что психолог станет той самой каплей, что точит и камень. Ему было под силу тонко, исподволь убедить меня через время оставить мужа. Ради себя. Ради родных. И мне придётся выбирать: или себя и родных - своё здоровье и их душевный мир или... Или Женю. А два в одном не получится.
От мысли, что, возможно, настанет день, когда передо мной встанет такой выбор, бросало в холодный пот! Должно быть, потому, что сердцем чувствовала: я останусь с Женей, презрев всё - чем бы моя верность мне ни грозила! Не уйду. Не оставлю. Потому что не вижу жизни без него. Потому что не хочу жить, если это - без него.
Я выглядела грустно, наверное, после разговора с Валентином Андреевичем, потому что Женя посмотрел на меня и враз сделался серьёзным. Потом попытался было меня развеселить, а когда не удалось, тоже погрустнел. И это подействовало на меня сильней шуток и поцелуев. Я не желала, чтобы мой мужчина тосковал, поэтому сделала над собой гигантское усилие, откинув мысли о нашем будущем. Пусть оно не портит настоящее!
Улыбнулась любимому - и увидела как на его лице расцвела радость. А вот я не сдержала вздоха: усугублённая чувством вины, зависимость эмоционального состояния мужа от моего ещё больше углубилась. Он и прежде был чуток к моему настроению, но сейчас превратился в настоящий барометр, улавливая малейшие колебания. Раньше он был устойчивее.
Подобная сверхчувствительность огорчала до ужаса, потому что подтачивала внутренний стержень Жени. Он клонился перед порывами моего настроения, как трава на ветру; поворачивался, следуя за моими эмоциями, как подсолнух за солнцем. Куда лучше и полезней для нашего брака было бы, если б Женя оставался невозмутимым - и вливал своё спокойствие и уверенность в меня, если бы я грустила или сомневалась, как сейчас. А он не мог - в нём самом не было ни спокойствия, ни уверенности: печаль в моих глазах или мой вздох лишали его их.
- Ты же поверил, что я тебя люблю, - попыталась вернуть ему душевное равновесие. - Почему ты тревожишься?
- Я хочу, чтобы ты была счастлива со мной.
Он действительно этого хотел - так тонко чувствовал меня; так внимательно отслеживал перемены на моём лице; так нежно целовал... Однако сделать то единственное, что обеспечило бы нам обоим долгосрочное счастье: крепкое, верное, не нарушаемое бурями и собственными слабостями - этого Женя мне дать не мог. Поехать к Кропоткину и работать над собой под его руководством до тех пор, пока он не сочтёт, что мы готовы пуститься в самостоятельное плавание, любимый отказывался.
Потому ли, что ему было слишком страшно; потому ли, что было слишком больно поднимать в себе пласты воспоминаний, только он не собирался сделать этот необходимый шаг навстречу спокойствию, гармонии и уверенности. Если бы Женя поехал к Кропоткину, наши отношения поднялись бы на новый уровень, да видно не суждено нам плыть по тихим водам… Я приняла это - нехотя, но приняла. Когда-то я обещала себе и обещала Жене любить его таким, какой он есть. Не его вина, что он настолько сложный, травмированный, трудный... Он один мне нужен. Расправив плечи, посмотрела на мужа, ищущего мой взгляд.
- Я люблю тебя, - сказала ему, раскрывая объятия.
И он вошёл в них, как нож в масло; прижался лбом к моему виску, и я гладила эту склонённую голову, заговаривая всех демонов его пещер затихнуть - дать покой этой взбаламученной душе. И, утешая своего супруга, несчастного от того, что я была глубоко подавлена, я поняла, что не буду его шантажировать. Ни ради чего.
Кропоткин был прав: этого нельзя было делать, если мне дорог мой брак. Если я не хочу сломать волю мужа, лишить его уважения к себе, отведя ему роль бесправной марионетки - собачки, исполняющей веления хозяина. Во мне жило интуитивное знание, какая-то стойкая убеждённость, что Женя пойдёт на всё - на всё, что я потребую от него. Он не устоит - даже пытаться не станет. Ведь к любви, которая и прежде побуждала бы его сделать так, как хочу я, добавилось огромное чувство вины, не позволившее бы ему настоять на своём - ни в чём.