Фотоаппарат давно уже несла в руке, как несла бы птицу, держа её под мягкий живот — бережно, с готовностью отпустить при первой же попытке освободиться. Ремешок для страховки петлёй надевала на палец, а то вдруг и правда выпустит, перепутав с воображаемой птицей. Хорошо бы полетел, но ведь упадёт, разобьётся.
Камера ела, склёвывая самое вкусное. Колючие шарики, укрытые резными листьями и просвеченные низким солнцем… Рыбаков, что сидели на цветных раскладных стульчиках, а рядом — жёны, вышедшие прогуляться и посмотреть, ну, чего там наловил-то… Кота с тайным именем Полковник-В-Отставке, который жил в подвале длинного неопрятного дома и выходил проверить свою территорию, милостиво принимая горсть сушек или кусочек ливерной колбасы. Тучу, по-прежнему лениво лежащую на верхушках деревьев и крышах домов, будто она — толстая тётка — навалилась грудью на подоконник и глядит вниз, на всё вокруг, пока позади, в небесной кухне булькает варево, не видное за широкими круглыми плечами.
На старом заборе улицы, что поднималась в гору, было написано красным «Лёлечка, я тебя люблю!», неровными буквами, спотыкающимися о провалы в изъеденном временем известняке. Напротив были боковые ворота в школьный сад, и Света решила: Лёлечка там, наверное, учится, а может, уже и нет, уехала, но красные буквы будут и будут, потому что забор старый, кому нужен — красить его.
За пустырем, который когда-то был городским кладбищем, очень давно, ещё до революции, и до сих пор кое-где лежали обтёсанные камни с могил, а поодаль и сами могилы виднелись, кривые и косые, не видные в буйной травище, — четыре софоры по сторонам тропки отмечали самодельную игровую площадку. Лохматая тарзанка на одной, и под ногами — вытертая сандалями ямка. На другой — скворечник, старый, белёсый от времени. Каждый год там исправно селились скворцы, и отец-скворец орал на весь пустырь, выкатывая блестящую крапчатую грудь и блестя бусинками чёрненьких глаз. Сейчас домичек пустовал, а на стволе, подняв члененные пилы передних лап, восседал огромный богомол, бессовестно зелёный на серой узорчатой коре. Света ахнула и, осторожно приблизившись, стала снимать. Зверь внимательно следил выпуклыми глазами за тем, как подходит ближе, поднимает руку с камерой, нагибается, приседает, глядя снизу… И сам поворачивал голову, иногда делая шаг-другой цепкими лапками, выдерживая дистанцию. Впрочем, не боялся и никуда не ушёл, посмотрев вслед Свете холодными бледно-нефритовыми глазами.
А она, пройдя через старые камни, стены и лестнички античного городища, ушла на самый верх холма, где жёлтая трава стояла неподвижно, вытягивая кончики стеблей к низкому, придавленному тучей небу.
— Какая ты, — думало что-то внутри Светы, пока она, присев на спрятанный в травах серый камень, снимала, — ах, какая ты.
Это, внутри, обходилось без слов, и те, что написаны тут, они только для бумаги, ведь надо же как-то обозначить происходящее. Света во время прогулок вообще старалась думать поменьше и радовалась, если получалось обойтись без проговаривания слов. Были важны лишь те, что прилетали ниоткуда, внезапные, сами по себе. Слово. Или — фраза из памяти. Обрывок мелодии. Или картинка наплывает, соединяясь с тем, что сейчас вокруг. Когда шаг за шагом старые кроссовки касались сухой глины, истёртого камня, упругой травы, человеческие слова становились тесны Свете, как тесной становится детская одежда выросшему из неё ребенку. С миром проще говорить без слов, знала она, глядя на невидимые слои сочного, ранне-осеннего воздуха, на свет, что ложился на бок, протекая под животом тучи. Такой драгоценный, под таким восхитительно серым. Глядя, чувствовала — собственное тело истончается, превращаясь в частую сетку, созданную для единого дыхания с этим светом и этим вневременным сумраком. И она становилась: вся — нос, вся — ухо, вся — глаза. А ещё — кожа, трогающая собой вселенную, не пальцем и не ладонью, а бесконечной не плоской плоскостью, субстанцией, не имеющей объема, измерений и временных границ. Потом, знала Света, нужно будет перевести это на человеческий язык, уменьшить, сузить, назвать, сравнить, найти слова. Не найти, нет. Подобрать, примеряя. Да и не всё перевести, а хоть часть этого, что чувствуется и тут, и в других местах, — в ней самой, независимо от того, где сейчас тело.
Значит ли это, что язык меньше, чем нужно бы? Она задала вопрос без слов, поднимаясь с камня и отряхивая колено, на которое села ленивая муравьиха, складывая мягкие стёклышки длинных крыльев. И так же без слов, ответила сама себе — скорее ты слаба в языке, мало умеешь.