Завтра я все скажу тете завтра я все скажу тете завтра я все скажу тете. Фраза Лу несколько раз перескакивает между нами, падает на пол и скачет там еще долго, после того как малышка уходит спать. Я убираю со стола, Александр зажигает сигарету в надежде погасить свой гнев. За моими движениями никого нет. Автопилот. Сполоснуть блюда, открыть посудомойку, тарелки вниз, стаканы наверх, приборы в корзину, таблетку в отсек, нажать кнопку, закрыть дверцу, красный сигнал, ОК. Я вытираю кухонный стол, думая, что лучше было бы стереть этой губкой все происшедшее. Александр решает пойти поговорить с Лу, я представляю, как она лежит, скорчившись, под одеялом. Я жду, жду. Не знаю чего, но жду. А потом иду к ним. Александр уселся со своим раскаянием и всеми сожалениями в кресло-качалку, в котором мы когда-то кормили малышку из соски ночами, не так уж и давно. Когда я останавливаюсь в дверях, он мне улыбается. Это улыбка маленького мальчика, потерянного и несчастного. Улыбка, погрызенная угрызением совести, которая спрашивает: Ты меня еще любишь? – и я позволяю себе войти. Сажусь рядом с Лу, на край ее детской кроватки, которая ей уже маловата, пытаясь держаться как можно легче, но отлично зная, что слова, которые я собираюсь произнести, весят тонны и наверняка разобьют ее сердце, как и мое, уже разбитое вдребезги. И я пытаюсь смягчить их падение ковром простых фраз, которые выстраиваю как могу честно. Я вкладываю всю душу, мою бедную материнскую душу, сквозь обиду и стыд, обращаясь к маленькому, но разумному и восприимчивому человечку, спрятавшемуся под подушкой. Я говорю с ней по мере своих возможностей. Из глубины моей печали. Несмотря на страх, на мой огромный страх. Говорю, что есть родители, обижающие своих детей, что номер 119 позволяет детям в таких случаях обратиться за помощью, попросить помочь взрослых, чья работа состоит в том, чтобы их защищать, рассказываю о социальных помощницах, которые их выслушивают, задают им вопросы, чтобы лучше разобраться в ситуации, а потом принимают решения, чтобы защитить их, и иногда даже лишают родителей родительских прав и помещают детей в приемные семьи, где о них заботятся. Мне кажется, я говорю дочери правду. Во всяком случае, не слишком хитрю. И главное, я держу удар. Я не ломаюсь, даже когда ее зареванная мордашка объясняет мне, что она нас любит, что она совсем не хочет с нами расставаться, не хочет в другую семью, но. Папа меня обидел, мама. Знаю, говорю я, меня тоже. И умолкаю. Потому что больше теперь сказать нечего. И нечего больше делать, пусть слова улягутся, продышатся, а обиды проветрятся, обсохнут. Только скрип качалки нарушает тишину. Ноги Александра отрываются от пола и снова тихонько встают на паркет. Глаза у него закрыты, руки тоже сомкнуты, прижаты к груди. Качаясь, он на свой лад продолжает укачивать Лу через годы, укачивать на расстоянии. А может, это он пытается утешить собственные горести. Я никогда не видела его таким жалким. Странное дело, есть что-то мучительное и одновременно успокаивающее в безмолвной череде этих минут, которые вряд ли длятся больше нескольких секунд. Александр открывает глаза, встает, опускается на колени у кроватки Лу, протягивает ей ладонь, но дотронуться не пытается, а потом, подняв руки, с больной головой и тяжелым сердцем, просит у нее прощения. Прости, прости, моя козочка, прости, он склоняется ниже земли, прости, конечно же, я не думал того, что сказал, прости, прости… Это не просто жалкие оправдания. Наоборот. Они полны, они совершенны, они имеют вес, давят на веки Лу, и по ее щекам текут слезы, которые она, как могла, сдерживала весь вечер. Они приносят облегчение, высвобождают жалобный стон, приглушенный усталостью. Спазмы сотрясают грудь, и дрожат руки, обвившиеся вокруг моей шеи. Я обнимаю ее крепко-крепко, глажу спинку, вздрагивающую от рыданий, которые не иссякают, долго прижимаю к себе, о да, долго, очень долго, а потом моя рука ныряет под хлопок пижамки. Ладонь гладит голое тело и действует немедленно. Должно быть, утешение и нежность передаются через кожу, потому что она разом успокаивается. Дождавшись, когда ее слезы перестанут течь по моей шее, я разжимаю объятие. Лу высвобождается, целует меня и на щеке отца тоже запечатлевает взволнованный поцелуй, который тот возвращает ей двукратно. Потом, чтобы закрыть тему раз и навсегда, Александр произносит фразу, от которой мне легчает и одновременно бросает в дрожь: Лу, ты скажешь завтра тете все, что захочешь. Абсолютно все, что захочешь.