Зная, что путь предстоит неблизкий, я решил, что путешествовать лучше в обществе женщины, предпочтительнее всего жены, место которой рядом, в смежной комнате. Единственной женщиной, с которой я куда-либо ездил, была моя жена Джейн. Сказано – сделано, тут же сочинил жену: жена не подведет, будет со мной до конца пути. Так моей напарницей стала этакая поддельная Джейн. Надо думать, во многом из-за этого и возникла легенда, будто Джейн в той поездке была со мной. Сколько бы я впоследствии ни твердил, что ее там не было, сколько ни настаивал на том, что в книге все выдумано и ничего автобиографического в ней нет, все напрасно. Так что, хотя Джейн в то время еще не ступала на землю Африки, а сидела себе спокойно у бассейна в Коннектикуте, критики все расценили по-своему, и в результате утвердилось мнение, что съездить со мной в Сахару она уже успела.
Бернардо Бертолуччи, зажегшись пагубным стремлением сделать из такой вот не самой податливой книги фильм, решил, что в этом кроются большие возможности для рекламы. Дебре Уингер постарались придать как можно большее сходство с Джейн. То, что мне к тому времени стукнуло уже восемьдесят, его, похоже, нисколько не смущало. Разумеется, сам по себе фильм к кампании по преданию гласности подробностей нашей частной жизни отношения не имеет. Этим грешила только его реклама. Однако чем меньше тут будет сказано о фильме, тем лучше.
Зачем мне понадобилось убить в середине книги главного героя, сейчас уже и не припомню. Возможно, я терзался некими угрызениями по поводу того, что, когда сам болел брюшным тифом, перитонита удалось избегнуть: мне казалось, что это как-то нечестно, жизнь теперь дана мне как бы в долг, и, что бы со мной в дальнейшем ни случилось, жив я в любом случае лишь по милости этого внешнего врага. На самом деле обойтись без перитонита мне помогло лечение в американском госпитале в Нёйи, а также крепкое здоровье, которое в двадцать один год свойственно многим. Тем не менее через пятнадцать лет я дал этому затаившемуся врагу убить моего героя и бросил на произвол судьбы вымышленную жену, чью личность мало-помалу выстраивал на протяжении всей книги. Впоследствии, выйдя из состояния одержимости, в котором пребываешь, пока пишешь книгу, я понял, что смерть главного героя была необходима, поскольку важнее всего мне было получить опыт умирания, причем не со стороны, а как бы изнутри, – значит, умирать должен был я сам. Сразу обнаружилось, что эта моя мнимая смерть толкает вперед весь роман, но потом, конечно, подоспели новые проблемы. Все стало зависеть от Кит, то есть от того, к чему она будет вынуждена прибегнуть ради выживания. Сюжетных возможностей тут было несметное множество. Роман двигался вслед за фантазиями Кит, которые, по мнению некоторых критиков, были не чем иным, как моими собственными мужскими (а значит, нелепыми) фантазиями. Хотя и впрямь: в последней части книги сквозь все сюжетные перипетии проглядывает то, что Кит рассматривается как лицо, что называется, страдательное.
С публикацией книги все оказалось не так-то просто. Написанная по заказу издательства «Даблдей», она была им сразу отвергнута: мол, это и не роман вовсе. Потом в течение следующего безрадостного года от нее воротили нос все издатели, кому ни покажи. В конце концов я сам (даже не мой агент) послал машинописную рукопись Джеймсу Лафлину из «Нью дайрекшнз», и – о чудо! – он оценил ее и согласился напечатать. В тот момент его бухгалтерия уже отчиталась по доходам за 1949 год, и он не мог рисковать тем, что позиция, которую уже как бы закрыли, объявив убыточной, вдруг даст прибыль (книга заинтересовала его с чисто литературной, а не коммерческой точки зрения), поэтому он ограничил тираж тремя с половиной тысячами экземпляров вместо десяти тысяч, рекомендованных рецензентами из «Паблишерз уикли». Книга вышла во второй декаде декабря, но праздничный торговый бум пропал зря: тиража просто не хватило.
Несмотря на все эти препятствия, роман родился здоровеньким и даже теперь, по прошествии почти пятидесяти лет, чувствует себя куда живее и бодрей своего автора.
Книга первая
Чай посреди Сахары
Судьба каждого человека становится его личным достоянием лишь постольку, поскольку может оказаться схожей с тем, что уже хранит его память.
I
Он проснулся, открыл глаза. Вид помещения мало что ему говорил: слишком глубоким было погружение в небытие, из которого он только что вынырнул. На то, чтобы устанавливать истинную свою позицию во времени и пространстве, не было не только сил, но и желания. Где-то он есть, куда-то все же возвратился из безмерных просторов, имя которым ничто; вернулся с чувством бесконечной и неизбывной печали, царящей в сердцевине сознания, но эта печаль успокаивала, поскольку лишь она была ему хорошо знакома. В дальнейших утешениях он не нуждался. Не двигаясь, немного полежал еще в полном покое, удобстве и расслабленности, затем опять забылся поверхностным и коротким сном, как это бывает после сна долгого и глубокого. Вдруг вновь открыл глаза и поднес к ним запястье с часами. Взгляд на часы был чисто рефлекторным; положение стрелок лишь озадачило. Сел, обвел взглядом безвкусно обставленную комнату, пощупал ладонью лоб и, глубоко вздохнув, вновь откинулся на подушку. Но теперь он проснулся окончательно; еще через несколько секунд уже понял, где он, и уяснил, что́ говорили стрелки на часах. То есть, что дело к вечеру и что заснул он после ланча. Из соседней комнаты доносились шаги – там по гладкому кафельному полу шаркала тапочками жена, и этот звук вновь успокоил его, ибо теперь он достиг того уровня сознания, на котором простой уверенности в том, что ты жив, уже маловато. Не так-то просто ему было смириться с этой высокой, узкой комнатой, где поперек потолка тянутся голые балки, а на стенах механически повторяются чересчур крупные равнодушные узоры неопределенных цветов, принять как данность это закрытое окно с красными и оранжевыми стеклами. Он зевнул: в комнате было нечем дышать. Потом он, конечно, сползет с высокой кровати и распахнет окно, в ту же секунду вспомнив сон. Потому что, хотя ни одной подробности память не сохранила, в сознании еще клубились некие смутные образы. За окном будет воздух, крыши, город, море. Вечерний ветерок обдаст прохладой лицо, он будет стоять, смотреть, и лишь тогда сон вспомнится весь. Ну а пока он может лишь лежать и тяжело дышать, обездвиженный этой душной комнатой и почти готовый вновь забыться сном, – лежать, не то чтобы специально ожидая сумерек, но оставаясь в неподвижности до их прихода.