— Борщ готов! — вернуло их на грешную землю.
Они спустились с сеновала. Тетя Зина, взглянув на их раскрасневшиеся лица, на лучившиеся любовным светом глаза, деликатно отвела взгляд.
«Вот оно — счастье!» — подумала она и, приотстав, поплевала через плечо, потом незаметно перекрестила Вовку с Любашей.
— Храни вас Господь!
3
Когда гудение отъезжающей машины стихло вдали, на Лукича, словно запоздавший осенний лист, плавно опустилось чувство одиночества. Лукич оглянулся по сторонам, немного постоял, прислушиваясь к тишине, — даже собаки перестали лаять, взглянул на серое небо с низко плывущими облаками — подумал: скоро пойдет первый снег. Пообвыкнув к забытому ощущению — последний раз в тайге он был почти два месяца назад, Лукич подошел к мешкам, взял нож, вытащил его из ножен, взглянул на острый заточенный конец, провел ногтем по лезвию, которое он точил накануне вечером. «Не бритва, конечно, но сойдет», — удовлетворенно подумал Лукич. Опять взглянул на небо и заспешил, засобирался: расстегнул широкий ремень, державший стеганые толстые штаны, продернул его в ножны, застегнул ремень; снял чехол с карабина, сунул чехол в мешок. Достал обойму патронов 7,62 калибра, зарядил карабин. Один патрон загнал затвором в ствол, плавно, придерживая двумя пальцами, спустил ударный механизм — страховка от случайного выстрела, надел карабин за спину, перекинув ремень через голову; расчехлил мелкокалиберную винтовку, из пятидесятиштучной пачки достал один патрон 5,6 калибра, клацнул затвором, вставил патрон, вогнал его затвором в ствол, перекинул ремень винтовки через голову — получилось крест-накрест с карабином. Огнестрельное оружие за спиной стесняло движение, но придавало обычную уверенность.
Собаки опять залаяли где-то вдали. Лукич, сгибая ноги в коленях и немного наклоняясь вперед, взял мешок с сухарями — он был самым легким из всех, — секунду подумав, разместил его под левую мышку. Второй — потяжелее — обхватил правой рукой и мягко, бесшумно ступая по еле заметной тропке, идущей вдоль заросшего, еле различимого следа от гусеничного трактора, зашагал в гору. Гора была пологой, но все же горой, и с непривычки Лукич быстро выдохся. Пройдя шагов сто, он опустил мешки на желтую траву, привычно сунул руку в карман телогрейки за папиросами. Пачка беломора была новой, нераскупоренной, и Лукич вспомнил, что утром обещал себе, что не закурит, пока не доберется до избушки.
Собаки уже лаяли где-то на той стороне речки. Там была влажная низина — кабанье место — кабаны там любили рылами добывать сочные коренья, а чуть повыше, у подножия высокой крутой горы, обитали колонки.
Лукич не стал звать собак, набегаются — сами придут, а пошел назад за оставшимися мешками.
Так, делая ходку за ходкой, перетаскивая все мешки сначала до одного места, потом до другого, примерно за полтора часа Лукич поднялся на пологий перевал, где решил немного передохнуть. На этом перевале когда-то, несколько десятилетий назад, заканчивались лесоразработки, а проще — лесоповал. За десятилетия тайга затянула нанесенные ей раны, земля покрылась молодой ровной и уже высокой порослью из лиственниц, елей и кедров. Густая поросль равномерно покрывала обе стороны пологой горы, сам перевал шириной метров двести в этом месте и по всей длине горы, уходящей к главному хребту, высшей точкой которого была лысая гора. Поросль на перевале росла островками: островок елей, островок жмущихся друг к другу кедров, а между ними — лиственницы. И если бы не лиственницы с поредевшими, полуосыпавшимися желтыми кронами, глазу невозможно было бы проникнуть сквозь густую зеленую в любое время года плотную завесу ельника и кедрача, проникнуть вдаль, чтобы увидеть и лысую вершину, и заболоченную низину, через которую предстояло идти Лукичу к высокому и крутому хребту, вытянувшему с юга на север на десятки километров. Хребет, за исключением лысой горы, сплошь был покрыт коренной многовековой тайгой, нахоженных человеком троп, а тем более дорог на нем не было — были только еле заметные звериные тропы, но почти у самой вершины хребта, с юго-восточной стороны, находилась их с Вовкой избушка.
Лукич сел на старый, но еще крепкий пенек, рядом с которым росла огромная, чудом уцелевшая от бензопил и топоров лиственница, с восхищением метнул свой взгляд по толстому, в два обхвата, стволу ввысь, где крона с золотыми иголками, казалось, подпирала низкое серое небо, по привычке сунул руку в карман телогрейки за папиросами, достал пачку беломора, надорвал угол и, тряхнув пачкой, схватил губами выскочившую папиросу.