Разряженная цветными лентами с золотыми кольцами на капоте черная с никелировкой «Чайка»; я — во всем новеньком импортном, купленном по талону для новобрачных, и прическа сделана в самой престижной парикмахерской при гостинице «Октябрь», и, главное, невеста — совсем молода и красива — невесты ведь все красивы, и платье ей к лицу, и венок, к которому прикреплена вышитая цветами фата, и цветы, которые у нее в руках: красные на белом фоне платья, кожи, снега, церкви. А в церкви светло и празднично от ярких красок и позолоты окладов и одеяний священников, от хора, поющего «Аллилуйя», и от улыбки молодого дьячка, который заставляет сделать глоток побольше церковного вина — кагора. И во рту у меня начинает чуть-чуть жечь, и этот огонь льется внутрь меня, потому что я совершенно не пью спиртного и оттого сразу пьянею и начинаю блаженно улыбаться, держа одной рукой венчающуюся со мной юную девушку, а другой — капающую на темно-красную ковровую дорожку толстую горящую свечу. Потом молодой священник, взяв наши руки, ведет за собой, распевая молитву, глаза слепят фотовспышки, а мою голову тянет назад мой свидетель. Вообще-то он парень неплохой, пишет стихи, но ростом пониже меня, и вместо того, чтобы держать венец над головой, он надел его мне на голову, уцепился за него и тянет назад. Я чуть наклоняю голову вперед и, как впряженный вол, тяну его за собой. Венец начинает все больнее давить на голову, и я просыпаюсь…
Голова лежит на ребре деревянной спинки кровати. Я опять опускаюсь на подушку, пытаюсь глубоко вздохнуть, потому что душно. Вдох не получается, и кашель тоже — потому что ничего не отхаркивается. Я смотрю на жену, но она повернулась на другой бок, и я вижу только темное бесформенное пятно ее спутанных волос. Я не верю, что эта женщина, лежащая рядом, моя жена, хотя знаю, что я на ней женился, и совсем недавно, и, чтобы убедить себя в этом, начинаю вспоминать Дворец бракосочетания, комнату для женихов, в которой я мечусь по мягкому паласу из угла в угол. У одной стены трельяж, и я вижу в нем, как жених от волнения высоко вскидывает для удара то одну, то другую ногу — как на секции карате, и думает: «А что, если сейчас брюки лопнут по швам?» А свидетель — неплохой парень: и потому, что он пишет стихи, и потому, что он, наверное, действительно неплохой парень, развалился на мягком диване и спокойно говорит:
— В этом году я свидетелем пятый раз… И что это вы все так волнуетесь?
Вдруг распахиваются двери, и красны девки в красных сарафанах, белых косынках, с размалеванными лицами влетают в комнату жениха, и я иду, оглушенный их визгом и гармошкой, встречаю свою невесту, опять надеваю ей на пальчик колечко, опять нас фотографируют, опять поздравляют, но уже гораздо быстрее, чем в церкви, потому что сзади идет еще одна пара, вручают каравай, опять фотографируют, садят в «Чайку» и везут за стол, где все также нарядно и торжественно и где опять фотографируют, поздравляют, но еще быстрее, чем во Дворце, потому что через час поезд, и заставляют целовать молодую невесту, крича: «Горько!» И оставаясь и довольными и недовольными от чересчур краткого поцелуя, потому что невеста молода и целомудренна, а жених, хоть и хорош, но уже зрел: не спешит — успеется, нацелуется.
А свидетель молод и нетерпелив и льнет к свидетельнице. Он неплохой парень, и язык у него подвешен что надо, но времени мало — уедут молодые, не угаснет ли праздник…
Жених в пальто, шарфе и шапке стоит в коридоре — вот-вот подойдет такси. Свадьба гудит: ревут динамики, звенят бокалы, жмутся в танце друг к другу пары. Про жениха и забыли. А ему в пальто становится жарко, от табачного дыма и запахов пищи начинает подташнивать, и, наконец, звонок в дверь — длинный и дребезжащий…
Я просыпаюсь. Сигналит маневровый тепловоз.
— Что с тобой? Тебе опять плохо? — Жена бережно проводит по заросшей щеке.
— Ничего, ничего, — бормочу я и, проваливаясь в сон, опять начинаю метаться по кровати. Мое одеяло сползает, и я мерзну.
Я мерзну целую неделю в том холодном февральском городе. Я мерзну на пустынных центральных улицах того миллионного города, я мерзну в полупустом и совсем еще новом метро, я мерзну в театрах, музеях, лучшем номере лучшей гостиницы, мерзну в кровати, потому что широкие светлые окна с деревянными рамами были со щелями, и в них дуло, и потому со своим одеялом приходилось перебираться на соседнюю кровать, где спала молодая жена. И все равно я мерз, потому что ни я, ни она не привыкли спать вдвоем и каждый стягивал на себя одеяло.
Я мерз даже тогда, когда оказался в котельной в компании молодых литераторов, потому что один из них работал там, и когда, продолжая спор, начавшийся еще в Доме актера, меня загнали в угол: если ты не с «Огоньком» и не с «Нашим современником», то с кем же ты?