Я слушал лекцию, пытался вникнуть в суть, записывал тезисно в тетрадь. И вдруг отчетливо вспомнил сон: паривший в воздухе Храм и голос, звучавший: «Богоявленский Кафедральный собор!» «Богоявленский Кафедральный собор!» «Богоявленский Кафедральный собор!».
Я невольно повернул голову и посмотрел в окно. За окном, на Тверском бульваре, росли большие клены и дубы, посаженные еще во времена Пушкина. Стоял памятник поэту Сергею Есенину. За окном было и облачное небо с голубыми просветами. И лучи солнца падали в эти просветы к деревьям и зеленой траве на газоне, но Храма, парящего над землей, не было.
Прозвучал звонок на перемену.
Я положил тетрадь и ручку в папку, встал со стула. Чуть прихрамывая, подошел Миша Волостнов — мы с ним вместе ходили на обед в институтскую столовую. Володя Максимцов тоже встал со стула, вышел из-за стола и протянул тетрадь:
— Вот прочти!
Миша был невысокого роста — приподнялся на цыпочки, наклонил голову, стал читать вместе со мной:
— Нетленка! — сказал я одобрительно.
— И куда эти ножки бегут?! — шутливо спросил Миша Волостнов.
Максимцов улыбнулся от легкого смущения, погладил черную густую, аккуратно подстриженную бороду.
Я возвратил тетрадь со стихами, сказал:
— Володя, мне сегодня приснился сон: Храм! Большой. Красивый, парящий в воздухе. Да так явно, как наяву. И голос в голове звучал: «Богоявленский Кафедральный собор»… Ты человек православный, воцерковленный, к чему бы это?
— На службу надо сходить, помолиться, свечку поставить, — вкрадчиво сказал Максимцов.
— А где он находится? — перебил я.
— Тем более, сегодня чистый четверг, — продолжил Максимцов мягким ровным голосом. — Давай после занятий поедем вместе — я знаю, как туда проехать.
— Спасибо, — поблагодарил я.
Кабинет Нины Аверьяновны — главного координатора всей нашей учебы и жизни на ВЛК: от расписания лекций и семинарских занятий до размещения для проживания и выдачи нам студенческих проездных и бесплатных талонов на обед в институтской столовой, — находился рядом с аудиторией. Нина Аверьяновна, как заботливая мама, опекала нас, вполне взрослых, в большинстве состоявшихся в жизни людей, никогда не ругала ни за прогулы занятий, ни за какие-либо проступки — относилась с пониманием, терпением и состраданием.
Я вспомнил, как с Ярославского железнодорожного вокзала с большой дорожной сумкой, по многолюдному потоку в метро добрался до литературного института. Потный, с красным лицом и взъерошенными волосами, вошел в кабинет Нины Аверьяновны. Там уже была поэтесса из Тывы — Лида Иргит. Она, взрослая женщина, всхлипывала, а Нина Аверьяновна ее успокаивала:
— Расскажите, Лида, что произошло?
Поэтесса покосилась на меня, промолчала.
— Вы проходите, пожалуйста, Лида, на диванчик — успокоитесь, потом все расскажете. А вы? — Нина Аверьяновна посмотрела на меня, и в ее глазах я прочел и жалость, и сожаление, и страх за меня. Она приняла меня за глубоко пьющего человека: красный, потный, взъерошенный, с полубезумным шальным от счастья взглядом от того, что оказался в Москве, на легендарных Высших Литературных курсах. Наверное, я действительно походил на человека, пьющего двое суток в плацкартном вагоне и опохмелившегося в рюмочной на площади Трех вокзалов. Поняв это, я сразу проникся глубоким уважением к этой мудрой женщине, повидавшей на своем веку много творческих людей, но не разочаровавшейся в них и не утратившей в себе человеческого сострадания к ним. Стараясь говорить ровным, спокойным голосом, представился: