Сын, делавший вид, что спит, мгновенно открыл глаза, откинул одеяло, вскочил ногами на кровать и начал радостно прыгать на упругом матрасе.
Я подхватил его на руки, прижал к себе, чмокнул куда-то в шею:
— Как дела, Никит?
— Хо-ро-шо! — вырываясь из моих объятий, разбивая слово на четкие слоги, произнес сын и еще энергичнее принялся прыгать на кровати.
— Тише! Настю разбудите, — сказала жена, заглянув с лесенки в комнату. — Я там картошку разогрела. Если что-то останется, поставь в холодильник.
— Хорошо, спасибо. А теперь давай укладываемся спать, сынок.
— А про избушку? — потянул сын, неохотно ложась на кровать. Я накрыл его одеялом, прилег рядом:
— Глазки закрывай и слушай. Далеко-далеко от нашей избушки, за Саянским хребтом, есть огромное, как море, озеро. Называется Байкал. Там живет девочка. Ей, как и тебе, пять лет.
Сын открыл глаза:
— Мне четыре.
— Ну, скоро исполнится пять. Так вот, у папы этой девочки на берегу Байкала есть избушка. Такая же, как у нас, — только немного больше, с кухней. А рядом с избушкой растет огромная, как дубы в нашей роще, лиственница. И на этой лиственнице живет ворона…
Я на цыпочках спустился по лесенке в большую комнату, жена, не дождавшись моего рассказа о Богоявленском соборе, Патриархе и Распутине, уснула прямо в халате, прикорнув на диване рядом с дочерью. Я прошел на кухню, на столе стояла глубокая тарелка, прикрытая блюдцем, в целлофановом пакете лежал порезанный серый хлеб. Я с аппетитом принялся есть картошку, пожаренную на растительном масле. И на душе у меня было спокойно и умиротворенно, как, собственно, и было весь прошедший день.
«Не часто так бывает», — думал я.
А где-то за тонкими бетонными стенами пятиэтажки, на трассе Москва — Санкт Петербург все гудели, гудели и сигналили легковые автомобили, грузовики, фуры, автобусы. Стрекотали редкие в это время года мотоциклы. А я вспоминал, без всякого, впрочем, сожаления и грусти, нашу с отцом избушку, построенную своими руками, в тайге на склоне горы, рядом с которой, в ручье, жили выдры, а рысь любила ночевать на изогнутой от ветра лиственнице: на ней удобно спать, и наши собаки не достанут. И думал о том, что мои дети вряд ли когда-нибудь в ней побывают.
На следующий день, в страстную пятницу, поэт Владимир Максимцов не пришел на занятия.
— Где Володя? — спросил я у Миши Волостного.
— Не знаю, — повел плечами Миша, предчувствуя что-то нехорошее. — И в общежитии его не было.
И лишь через несколько дней, после Светлого праздника Пасхи, поэт Максимцов с чужого мобильного телефона позвонил из больницы в общежитие и рассказал, что с ним произошло: на перемене, выйдя на улицу из литературного института, он встретил знакомого, с которым выпил, и, заходя в вагон метро, оступился — нога попала в проем между бетонной платформой и вагоном. Поезд тронулся и срезал вместе с ботинком, брючиной и ногу до кости. Слава Богу, машинист затормозил. Володю на «Скорой помощи» доставили в больницу, где врачи потом много часов сшивали сосуды и мышцы. Сохранили жизнь и ногу. Правда, она стала чуть тоньше, чем была.
Когда поэта Максимцова выписали из больницы, я приехал в общежитие на Добролюбова попроведовать его. Максимцов, с костылем под мышкой, прихрамывая, прошел мне навстречу, радостно улыбнулся, взял из моих рук сетку с фруктами, поблагодарил и пригласил пройти в комнату. Мы сидели за полированным обеденным столом, стоявшим в ближнем от входа углу комнаты, который был вместо письменного, и почти молчали. Но наше молчание было не грустным и не тяготило ни его, ни меня. Я не задавал ему никаких вопросов, он тоже. Я ничего ему не рассказывал, он тоже. А потом Володя предложил:
— А хочешь, я тебя нарисую?
— Давай, — согласился я.
И Володя тушью набросал мой портрет. Жена сказала, что на нем я похож больше на себя, чем на фотографиях.
Война сержанта Соловьёва
1
В армию Ваня Соловьев призывался из родной деревни — Соловьёвки, в сороковом году, как раз, когда ему исполнилось восемнадцать лет. Проводы были скромными — к тому году большевистские колхозы уже окончательно разорили богатые сибирские селения — на дощатом, выскобленном до белизны столе стоял чугунок с картошкой, бутылка мутной самогонки, лежала зелень из тайги: щавель, дикий лук, коренья, да спелая сочная брусника в большой деревянной тарелке.
Ванькин батя в холщовой рубахе, выпущенной поверх портков, по такому случаю нацепил Георгиевский крест, которым он был награжден еще в Первую мировую, его матушка украдкой крестилась, боязливо посматривая в маленькое окно: не идет ли кто — греха не оберешься! Донесут — арестуют.