- Ракетки Кубка Дэвиса, покоробленные, даже не под прессом. Tiens!- Мы услышали звонкий щелчок, когда он дернул по струне ракетки.- Давно не использовались... А это что? Ружья. Не в ящиках. Казенная часть повреждена... никаких следов смазки... Diable! Он весьма небрежно с ними обращался.- Хлопнула крышка еще одного ящика. Банколен посмотрел на чучело головы леопарда, висящее над невысоким книжным шкафом.- Это лев с Суматры. Чтобы добыть такой трофей, он должен быть искусным стрелком.- Вдруг Банколен повернулся к нам; когтистая лапа леопарда висела над его плечом.- Господа, помните рассказ, который Шарко опубликовал в своей книге "Охотник за хищниками"? Он Утверждал, что знал только двоих людей, которые напали на горного льва с охотничьим ножом. Один из них был покойный месье Рузвельт из Америки, а второй - молодой герцог де Салиньи...- Детектив повернулся лицом к фотографиям.- Вот его призовая кобылка, он тренировал ее для скачек в Отейе в этом году... Вот в прошлом году он вышел в финал в Уимблдоне...
- Все это очень интересно,- возразил Графенштайн,- но мы пришли сюда, чтобы проверить сейф!
Детектив присел на шкафчик под окном, прижался лбом к стеклу и долго смотрел в окно. Низкие солнечные лучи медленно крались по комнате, а в них плясали пылинки. Они сверкали на цилиндре Банколена и на серебряном набалдашнике его трости. Он разжал пальцы жестом растерянности... И по мере того как в комнате сгущались тени, росло мрачное напоминание о человеке, который никогда сюда не вернется,- рубашка небрежно валялась на кресле, три стакана сиротливо стояли на столе.
Тихо войдя в кабинет, Герсо проговорил:
- Я принесу сейф,- и в его руке звякнула связка ключей, которые он вынул из двери.
- Ах да!- пробормотал Банколен, поднимая рассеянный взгляд.- Где он? Вон в том столе у стены, что рядом с ванной?
- Да, месье, вот это ключ от стола. Думаю, он держал в нем свои документы; он никогда не позволял мне видеть их.- Длинное лицо камердинера выражало живой интерес. Его глаза блестели, а парик слегка съехал набок. Я представил себе, что его рука, должно быть, холодная и влажная, как у жабы.
- Хорошо. Только ничего не трогайте. Просто вставьте ключ в замочную скважину и откиньте крышку стола. Не суйте туда руку.
Мы собрались около высокого бюро с крышкой, открывающейся вверх, наподобие крышки западни. Герсо осторожно поднял крышку. Пустота.
- Да, месье, кто-то здесь побывал,- смело заявил камердинер.- В бюро было полно бумаг - вот в этих ящиках и во всех отделениях.
- Естественно,- резко отозвался Банколен.- А теперь откройте вот это.-Он указал на задвинутый в угол тяжелый металлический ящик.
Герсо тихо вздохнул. Сейф оказался до краев набитым банкнотами. Наверху лежала пачка в две тысячи франков. Банколен криво усмехнулся.
- Наш вор,- заметил он,- украл только документы Салиньи, оставив без внимания миллион франков... Не знаете, что это были за бумаги, Герсо?
- Нет, месье. Я... Я здесь никогда не убирался. Он диктовал мне письма внизу. Миллион франков!
- Заприте бюро. Мы закончили осмотр. Мне нужен телефон, Герсо. Наверху есть аппарат?
- В спальне, месье.
- Очень хорошо.- Банколен обернулся к нам: - Можете подождать меня на улице, пока я здесь еще осмотрюсь. Кстати, Герсо, вы можете сказать, какой из ключей отсутствует?
Камердинер просмотрел связку ключей.
- Да, да! Я уверен! Здесь нет ключа от винного погреба!
- Винного погреба? Так он наверняка у дворецкого?
- Насколько я знаю, нет, месье. Месье де Салиньи сам выбирал вино для ужина. Когда он обедал здесь в одиночестве, он редко пил и держал ключи при себе. Помню, он сказал, что вынужден был уволить одного дворецкого, потому что тот проявлял к его погребу повышенный интерес. Фи! А новый...- Герсо развел руками, и его лицо брезгливо сморщилось.
Итак, мы с Графенштайном оставили их в кабинете вдвоем. Уходя, я заметил, как Банколен приблизился к шкуре льва, лежащей перед камином...
Мы спускались по великолепной лестнице, словно в мрачную пропасть, откуда слышались голоса прошлого. Все эти портреты на стенах, выразительно протягивающие руки, казалось, шевелятся и шуршат парчой через светлеющий мрак свечей в серебряных канделябрах, и в коврах прятался цвет, который они искали сотни лет... Я не мог подавить желание побродить по дому, чтобы ощутить реальность воспоминаний, которые жили здесь так долго. Поэтому, предоставив Графенштайну выйти на улицу, я повернул назад.
В комнатах, обшитых кремовыми панелями, в такт моим шагам по паркету тихонько позванивали свисающие с высоких потолков хрустальные люстры. В пустынных комнатах громко тикали часы. Сквозь закрытые ставни пробивались узкие пучки света, позволяющие видеть смутные очертания мраморных каминов, зеркала, в которых отражалось прошлое, и картины, изображающие глупо и жеманно улыбающихся пастушек, навеки присевших в реверансе с посохом, перевязанным голубой ленточкой. Как в старинной песенке: "Il pleut, il pleut, bergere, ramenez vos moutons..." {"Пастушка, дождик начался, барашков уведи..." (фр.)} Можно живо представить себе тонкий перезвон швейцарской музыкальной шкатулки восемнадцатого века и увидеть фарфоровые статуэтки дам и кавалеров, склонивших в менуэте головки в белых париках. А вот и клавикорды в маленькой музыкальной комнате рядом с банкетным залом, о котором рассказывал Килар. Через дверь виден стол с белой скатертью, накрытый для ужина, к которому так никогда и не притронулся Салиньи с женой. Над клавикордами висел еще один портрет в полный рост... Что там написано на табличке? "Журден де Салиньи, 30 мая 1858 - 21 августа 1914". Аристократ, убеленный сединой, заложил руку за борт своего одеяния. Отец Рауля. Странно: в голове у меня опять раздался голос Килара. Он звучал сухо и тихо в этом доме, через сумрак и душный запах увядших роз: "Я был свидетелем его смерти". Затем я коснулся клавиш спинета, которые издали в ответ хриплые звуки, и, когда я снова поднял взгляд на лицо старика, изображенного на портрете, меня внезапно поразил факт, леденящий и таинственный в своем величии,- что история дома запечатлена в песнях. Ключи от этого старинного особняка переходили из рук в руки. При восковых свечах в эти зеркала смотрелись один за другим представители всех поколений рода Салиньи втискиваясь в узкие, обтягивающие ляжки шелковые штаны, откидывая забрала на боевом шлеме,- и все это в течение сотен лет, под перезвон одной и той же наивной любовной песенки. Но когда умер этот мрачный старик аристократ, смешение вечных часов, смешение вечно размахивающих ветвями деревьев, вечный перезвон голосов - все это прошло под мелодичный перезвон песенки из музыкальной шкатулки "Il pleut, il pleut, bergere"... в ней слышался неожиданный ритм марша, надрывающий сердце звон бокалов, сдвинутых в последнем тосте: "Quand Madelon vient nous servir a boire!" {"Когда Мадлон нальет нам выпить!" (фр.)}