"Вернуа. Искусство убийства, мой дорогой Моро, то же самое, что искусство фокусника. А искусство фокусника заключается не "в ловкости рук", а в направлении вашего внимания на другой предмет. Иллюзионист заставляет вас следить за своей рукой, в то время как другой, которую вы не замечаете, хотя она и находится на виду, он и производит свой фокус. Этот же принцип я применил и к преступлению.
Моро (смеясь). Вы говорите словно профессор, читающий лекцию студентам.
Вернуа. Вы правы. Но я и есть профессор. Вы добьетесь успеха, если выучите этот предмет. Относительно же дела, о котором я говорю, у профессора Манстерберга из Гарварда в его работе "С позиции свидетеля" есть интересная глава. Я применю этот принцип для убийства...
Моро. Бросьте, старина! Не смешите меня!
Вернуа. Но я говорю совершенно серьезно. Я намерен убить этого перевоплотившегося мошенника и готов поставить на что угодно - ни один полицейский в мире не догадается, что это сделал я. Понимаете, этот тип хочет кое-кого убить, и я чувствую себя призванным защитить моего... лучшего друга.
Когда занавес падает, Вернуа стоит на фоне черных драпри; сзади него серебряная посмертная маска Цезаря Борджиа. Вернуа медленно сжимает и разжимает кулаки и улыбается".
Внизу тем же женским почерком было написано: "Oh, Eduard, je t'aime, je t'aime!" {"Ах, Эдуар, я тебя люблю, я тебя люблю!" (фр.)} Эта фраза сразу пробудила меня - такая трепетная, живая страсть слышалась в ней при всем этом ужасе. Я взглянул в сторону кровати... Эта девушка, понимающая толк в литературе и в театре, которая сейчас так спокойно спит, сыграла какую-то роль своими невозмутимыми замечаниями и надписями на полях, сама поставив финальный акт с такой великолепной подделкой чувств! Но если оставить ее в стороне, можно ли извлечь из пьесы какой-либо смысл? Неужели Вотрель описывал собственную версию убийства Салиньи? То есть, должно быть, он знал или думал, что знает переодетого, который собирался убить Салиньи. В таком случае он сам объяснил причины своей смерти, хотя вовсе и не думал умирать. Самозванец понял, что Вотрель знал о нем, и опасался быть разоблаченным...
Напечатанные строчки расплывались у меня перед глазами. Я пытался сбросить сонливость, разогнать туман перед глазами, из-за которого все предметы в комнате приобретали неверные очертания и подпрыгивали, как кипящие в воде яйца. Встав с кресла, я снова подошел к кровати и из тени смотрел на загадочную улыбку Шэрон. Как я тогда ненавидел ее! "Eduard, je t'aime, je t'aime!" - а потом этот бесцветный тон: "Между нами ничего нет и никогда не было..." Она говорила это неподвижной фигуре с моноклем в глазу, уставившейся на луну из-под кипариса с такой издевательской улыбкой.
Я в волнении расхаживал по комнате. Следует ли полагать, что Вотрель на самом деле знал, в чьем обличье представал Лоран? Это только предположение... Но тогда как он держался во время всех событий! Может, он начал догадываться с того момента, когда подобрал совок в доме Килара и положил его - что за нелепый поступок!- в аптечный ящичек. Я вспомнил о старом лысом адвокате, страшно сверкающем глазами. Судя по неоконченной пьесе Вотреля, он полагал, что придумал абсолютно надежный способ убийства, полностью избавляющий от риска разоблачения. Допустим - только допустим, что он поделился идеей с убийцей, не зная, что это убийца? А может, Вотрель рассказал кому-то про свою схему убийства, а потом, когда преступление на самом деле произошло, естественно, прикинул, кто мог это сделать? Фантастично! Я выключил лампу и начал расхаживать в темноте, стараясь распутать криминальный узел. Лунный отсвет падал на кровать, но в темных углах спальни мне виделись знакомые лица, гримасничающие и шепчущие в такт тиканью часов. Шэрон пошевелилась и что-то пробормотала во сне.
Я вернулся к креслу и уютно устроился в нем. Ночные шорохи и звуки слились с полной сумятицей моих мыслей - часы, шепот листвы за окном, размеренно падающие капли воды из крана в ванной. В боковое окно виднелась бледнеющая луна над призрачным Версалем. Утомленный мозг отказывался работать и словно скользил к пропасти... Я вздрогнул от неожиданно резкого крика петуха где-то за холмом... а затем, когда по крыше застучал тихий дождик, наконец заснул.
Глава 14
"СЕРЕБРЯНАЯ МАСКА" И ДРУГОЕ
Театралы, несомненно, узнали пьесу по единственному отрывку, который я привел,- необычная драма под названием "Серебряная маска" с поразительным успехом прошла всего два месяца назад. Вряд ли надо было ставить пьесу по этой рукописи во Франции, и по совету Банколена один ее экземпляр мы переслали в Англию его другу, мистеру Джону Мак-Фарлэну, который значительно улучшил ее, хотя по понятным причинам не собирался выступать в роли автора.
Впервые "Серебряная маска" была поставлена на сцене "Хеймаркета" в Лондоне. В роли Вернуа мистер Джордж Эрлисс подал своего героя с превосходной учтивостью и невероятным шармом. Но что самое интересное, драма не имела конца. Это была мистификация, которая в конце второго акта повисала в воздухе без какого-либо объяснения, оставляя зрителей возмущенными, обманутыми и заинтригованными.
Исключительно из возмущения они валили толпой на спектакль. Критики выражали свое изумление и одобрение. Помню, мистер Ст. Джон Эрвин написал: "Вот это пьеса, дорогие мои! Старательно поработав над созданием состояния неопределенности, автор нашел единственно возможный убедительный способ закончить ее". В такой форме пьеса имела лишь отдаленное сходство с действительными событиями, произошедшими в Париже,- до такой степени отдаленное, что когда мы с Банколеном были на премьере, то не заметили никакой связи, за исключением процитированного мной отрывка. Все было так завуалировано, так неопределенно, зрители совершенно не понимали смысла событий. Вся пьеса была полна туманных намеков, которые не находили своего объяснения. Гуттаперчевые герои произносили расплывчатые речи, и зрители не имели ни малейшего понятия, кто же он - человек, сменивший облик,- и что он собирается совершить. Автор пьесы был анонимом, но девять из десяти критиков считали ее плодом творчества Юджина О'Нила.