– Но разве ваши братья сражались за свою землю, шейх? Разве ваша земля свободна и за нее не нужно сражаться? Разве ваш народ не разделен границей? Если вы боитесь сразиться с англизами, чтобы освободить всю свою землю, почему же вы обвиняете меня в том, что я не боюсь воевать за свою землю, эфенди?
Тяжелое молчание повисло в душной, темной комнатке…
– Чего ты хочешь, незнакомец? – спросил, наконец, шейх Дархан.
– Я пришел, чтобы сказать вам: хотя ваши мужчины взяли в руки оружие и пришли с ним на нашу землю, Белый Царь не держит на вас за это зла, он знает тех, кто злоумышлял против него. Даже когда он приказал отомстить за свой народ и свою землю, то приказал бомбить только военные базы и лагеря душманов, ни одна бомба, ни одна ракета не упала на мирные кишлаки. Белый Царь готов помочь вам освободиться от власти англизов и воссоединиться всему пуштунскому народу в единых границах, он готов дать вам деньги и оружие. Хорошее оружие, и его будет очень много.
– А что понадобится Белому Царю взамен? – недоверчиво спросил шейх Дархан.
– Белому Царю ничего не нужно от пуштунского народа, у него и так достаточно подданных. Он хочет, чтобы вы наказали лживых и подлых англизов, клявшихся ему в мирных намерениях, а потом вероломно посягнувших на его землю и его народ.
Шейх задумался. Здесь и сейчас решалось очень многое. Англизы действительно лживы и подлы, в то же время его отец рассказывал, что те, кто живет на севере, не такие, что они – честные люди и достойные уважения воины. Кодекс «Пуштун-Валлай» позволял брать деньги за кровь в качестве выкупа, а тут предлагают даже не деньги – оружие, которое пойдет на правое дело. Возможно, что и рассказы англизов про то, как правоверных угнетают в империи Белого Царя – тоже ложь, ведь лжец не может не лгать. И шейх принял решение…
– Ты говорил, что ты правоверный, незнакомец…
– Ля илляхи илля Лляху Мухаммед расуль Аллах[5], – произнес гость шахаду, подтверждая свою веру…
– Тогда мы вместе с тобой совершим намаз. И после этого я сообщу тебе свое решение. Скажи, как обращаться к тебе?
– Меня зовут Карим.
Картинки из прошлого
В пункт их назначения вела дорога чуть похуже, но тоже приличная. Монтемаджоре Белсито – одна из тех захолустных деревень, в которых проживает несколько сотен жителей и которые составляют саму суть этого сурового края. Старинные, сложенные из камня дома. Небольшая деревенская площадь с обязательным католическим приходом и тратторией, перед которой целыми днями сидят старики, режущиеся в трик-трак. Жители, у которых omerta, закон молчания, впитывается с молоком матери. Женщина здесь не покажет полицейскому, кто убил ее мужа, отец не покажет на убийцу сына. С ними разберутся потом. Сами. Если смогут. А если не смогут – значит, так тому и быть…
Старенькая «Альфа» пробиралась по узкой, ведущей к площади улице, и по мере ее приближения к центру жизнь в поселке замирала – захлопывались ставни, с улиц исчезали играющие дети, замолкали даже собаки. Все дышало какой-то неосознанной опасностью…
– Стоп! Давай немного назад!
«Альфа» сдавала назад, чтобы не светиться на площади, где сейчас разыгрывалось представление…
На площадь вели две дороги – одна от Алиминоса, по которой в селение и въехала «Альфа», вторая – от Понте Агостинелло, с противоположной стороны, двумя километрами дальше. И вот как раз с той стороны и появился величественно въезжающий сейчас на площадь массивный черный «Даймлер», выпуска годов пятидесятых. На аукционе автомобильных раритетов такая машина была бы, без сомнения, по достоинству оценена знатоками – как же, лимузин заводского изготовления, такие вообще делали штучно. Здесь, в бедной и заброшенной сицилийской деревушке, такая машина смотрелась дико – не менее дико, чем, допустим, летающая тарелка.
– Еще назад сдай…
Величественно, со скоростью километров десять в час, «Даймлер» обогнул всю площадь, почти не покачиваясь на неровностях, подкатил к выбеленному зданию обычного для такой глубинки церковного прихода. Найджел взял в руки пистолет, хотя понимал, что случись что – и пистолет не поможет. Местные жители в разборке местных с неместными всегда помогут местным – просто потому, что они сицилийцы. Возможно, когда-нибудь их обгоревшую, изрешеченную пулями «Альфу» найдут недалеко отсюда в ущелье – с двумя сгоревшими до костей трупами на переднем сиденье. А возможно, и никогда не найдут. Такова суровая правда жизни – они были посланцами величайшей в мире империи, над которой не заходит солнце, но здесь и сейчас это ровным счетом ничего не значило. Здесь они были просто людьми, убить которых так же несложно, как и любых других людей.
Первым из «Даймлера» выскочил водитель – он был одет в комбинезон на голое тело – так здесь одеваются бедные крестьяне. При взгляде на него почему-то приходила ассоциация с бычком – такой же крепкий, упрямого вида, взгляд исподлобья. В руках у парня страшный на ближней дистанции, двуствольный обрез lupara, любимое оружие сельской мафии, которая не признает автоматы. Заряжены такие обрезы бывают крупной дробью, пересыпанной солью, чтобы доставить жертве как можно больше мучений перед смертью. Стреляли здесь обычно в живот и бросали умирать под палящим солнцем…
Вторым с переднего пассажирского кресла выбрался такой же добрый молодец, только без лупары – он открыл заднюю дверь справа и помог выбраться из машины полному, даже толстому, тяжело дышащему старцу с седыми волосами, при ходьбе хромающему и опирающемуся на палку. При появлении старца затихли даже старики у траттории. Одет был этот старец в совершенно неуместный на жаре черный шерстяной костюм. Поддерживаемый молодым спутником, он проковылял к двери церковного прихода и зашел внутрь, водитель с обрезом остался у машины, бросая недобрые взгляды на перекресток с замершей на нем «Альфой». Найджел мог снять его меньше чем за секунду из пистолета, но что тогда делать дальше?
– Наши действия?
– Ждем… – сказал сэр Колин.
Старик пробыл в приходе около часа, за это время никто туда не входил и не выходил – видимо, то ли уважали старика, то ли боялись нарушить его уединение. Наконец, поддерживаемый тем же молодцем, старик появился на пороге прихода, огляделся по сторонам, махнул кому-то рукой, сел в машину. Снова на малой скорости описав круг по деревенской площади, машина исчезла в том же направлении, откуда приехала.
– Вот теперь наша очередь, – довольно заключил сэр Колин, – только помни, что бы ни происходило, не делай глупостей и не торопись со стрельбой. Здесь это не пройдет…
В здании parroccia было на удивление прохладно для такого жаркого дня, яркое солнце лилось через стеклянные витражи, разбиваясь цветными пятнами на деревянном полу. Здесь все было деревянным – грубо сколоченные скамьи для прихожан, деревянный крест с распятым на нем Иисусом, в окружении завядших живых цветов Дева Мария с младенцем – итальянцы почитают ее больше всего. Было тихо, воздух казался прозрачным, в лучах света лениво кружились пылинки…
Сэр Колин, кряхтя, прошел к исповедальне – судя по метке, там был священник, а больше в приходе никого и не было. Откинул тяжелую тканую портьеру, забрался в узкую и тесную, душную деревянную кабинку, присел на небольшую, низко расположенную скамейку, неловко подогнул под себя сразу начавшие болеть ноги. Пригнувшись, приник губами к деревянной решетке…
– Падре, исповедайте меня, ибо грешен я и грешен тяжко…
– Ты действительно грешен, Колин, – раздалось в ответ, – и вряд ли даже я смогу отпустить грехи такому вероотступнику и грешнику, как ты. Для этого тебе нужно ехать в Ватикан и исповедоваться перед самим папой. Но вряд ли папа примет исповедь у вероотступника. Так зачем же ты ищешь отпущения грехов у меня, а не у протестантского пастора?
– Кроме моей воли, есть воля тех, кто выше меня – и вам, падре, это должно быть известно, как никому другому.
– Так ты, значит, пришел в храм Божий не по своей воле, а по воле тех, что выше тебя? Как же ты можешь надеяться на отпущение грехов, если сам не веруешь?