Запомнился последний учебный год. Начался он неудачно: в первой же четверти вся семья заболела тифом, дом превратился в лазарет. Димитрий больше недели пролежал в полузабытьи. Потом пришла суровая зима. Пока едут до Тутаева, ребята не раз выскакивают из саней и дружной ватагой бегут вслед, греясь на ходу. Однажды возница был вынужден остановиться в починке[1]: ребятам, перемерзшим на лютом морозе, надо было отогреться. Они разобрали свои котомки и забежали в первую избу, над соломенной крышей которой стоял приветливый дымок. В тот день, как оказалось, мать проводила Димитрия в школу последний раз: ослабевшая от болезни, она не дожила до конца недели. В котомке, собранной ею в дорогу, сверху лежали мороженые пельмени. В избе у печки они оттаяли, а потом, по дороге в Тутаево, смерзлись в один комок. Так и пришлось их рубить и варить крошевом. Задумчивая улыбка сошла с лица Ковалева, он зябко поежился, почувствовав, что холод забрался ему под шинель. Туже подтянул ремень и пустил коня крупной рысью.
В больнице его встретил весьма подвижный старик-доктор, который на вопрос Ковалева, находятся ли здесь нужные ему больные, быстро ответил:
— Да-с, молодой человек… — Доктор погладил аккуратно подстриженную бородку. — Их к нам доставили утром. Дотронулся я до старика — ни жив ни мертв, синющий, будто вся кровь в нем почернела. Мальчонка и того хуже, почти не дышит. К полудню старик-то все-таки оклемался немного. «Требую, говорит, позвонить в гепеу, есть важное дело». Говорит, будто у них с председателем колхоза что-то неладное. Да что нам толковать, разрешаю пройти в палату, все сами и выясните. Да-с, вам видней, а я в вашу епархию забираться не собираюсь. — Доктор накинул на плечи Ковалева халат и засеменил в палату, где лежал колхозный конюх Архип Наумович Кузьмин. Глядя поверх головы доктора в конец коридора, следом шагал Ковалев.
Еле уловимого стука двери оказалось достаточно, чтобы разбудить больного. Он сбросил одеяло и не моргая уставился на незнакомого человека. Через некоторое время, придя в себя, не спеша поднялся на локтях, преодолевая боль, и, откашлявшись всем костлявым телом, по просьбе уполномоченного начал рассказывать все, что знал о случившемся.
…Не повезло в тот год колхозу «Красный Октябрь». На него разом свалились, казалось, все беды. Лето не порадовало урожаем озимых, засушило яровые, занимавшие небольшие вырубки да суглинистые холмы. Колхоз не мог рассчитаться по контрактации[2], часть долгов пришлось перенести на следующий хозяйственный год. Не было и кормов для скота, даже люцерна и клевер, посеянные под злобные насмешки кулаков и подкулачников, выгорели от палящего солнца и суховеев. Ко времени сенокоса на этих посевах лишь небольшими островками зеленели сорняки. Осень тоже выдалась неблагоприятная, затяжные дожди залили картофельные поля, сгнил и без того скудный урожай. Пришлось сокращать поголовье скота, которого и так-то было меньше некуда. А тут зима залютовала, с морозами-трескунами, с метельным и беспутым февралем, до крыш заметая избы, начисто передувая узкие ленты санных дорог.
В один из таких вечеров Федор Романов вернулся домой, освободившись от служебной беготни. Вынул из кухонного стола чаши, подал Васе каравай черствого хлеба. На столе задымились щи. Отец с сыном принялись за еду. Вдруг за окном в заунывном вое ветра послышался скрип полозьев, звякнула щеколда, послышались шаги в сенях. «Должно быть, кто-то по спешному делу», — подумал Федор, отложил ложку. Всякое бывало: то конюшню оставят без охраны — долго ли до греха, то исчезнет из амбара артельное зерно. А он — единственный коммунист в селе. Везде обязан успеть, за все он один в ответе.
2
Контрактация — здесь — система закупок сельскохозяйственных продуктов в СССР на основе договоров заготовительных организаций с колхозами, совхозами и другими государственными хозяйствами. —