— Ну и как? — спросил кто-то.
— Из нашей ячейки: с комсомольскими билетами и латанными штанами.
Все засмеялись.
— Тихо, товарищи, — напомнил Ковалев. — Не забывайте, для чего мы здесь.
— Рассказывайте, только потише реагируйте, — заметил и Назаров.
Слушая ребят, Ковалев время от времени оборачивался к черной стене леса и прислушивался. Вверху, над зубчатыми верхушками деревьев, мерцали звезды. Только сейчас он заметил, что лес не шумел, а таинственно-тревожно притих, будто он тоже слушал волшебную сказку ночи.
С рассветом все заняли свои места в, шеренге и снова двинулись в путь. Продвигаться становилось труднее: снова пошло болото. Обманчивая опора кочек проваливалась под ногами. Сквозь густые мхи, не видывавшие солнца, просвечивала ржавая ледяная болотная вода. Кое-где под сучьями лежали грязноватые комья снега. Лето, казалось, еще не заглядывало в этот угол леса.
Гнилой лог переходили по сплошному настилу нарубленных жердей. На изготовление этой переправы ушел почти целый вечер. Только на третий день они вышли на возвышенное место, лес стал редеть. Ковалев решил, что дальше идти не имело смысла, тогда повернули назад, несколько изменив курс. Из-под ног то и дело взлетали испуганные птицы. Иногда, ломая сучья, неторопливо проходили лоси. То сзади, то спереди и где-то в стороне слышался монотонный голос кукушки. Николай Широбоков, зазевавшись на то, как прыгали на деревьях белки, едва не покатился в обвалившуюся медвежью берлогу. Остановившись над самым обрывом, стал всматриваться. Ему показалось, что на дне ямы что-то лежит. Он позвал ребят, на крик отозвалось громкое эхо. Обошел яму, посмотрел с другой стороны — нет, не показалось: внизу лежал человек.
— Сюда! Ко мне! — в полный голос крикнул Николай.
Вскоре весь отряд собрался у ямы. Труп подняли наверх, парни сразу узнали Федора Романова. Он был без шапки, в знакомой всем черной косоворотке, с широким армейским ремнем на поясе, на ногах — валенки. В траурном безмолвии постояли несколько минут. Потом Ковалев предложил изготовить носилки, на них положили тело Романова, носилки подняли на плечи и медленно двинулись в обратный путь. Ковалев шел замыкающим и смотрел, как бережно парни несли ношу, словно боялись неосторожным движением причинить боль погибшему от вражеских рук председателю. Он поправил ремешок полевой сумки и коснулся кармана, в котором лежали фотографии, Одна — самая дорогая: они с Фросей среди этих вот замечательных ребят, которым он еще не успел показать фотокарточки. Вспомнился почему-то Саблин: отчего он не захотел с ними фотографироваться? Или у него, Ковалева, нет никакой интуиции, или в этом что-то да проявилось?
За последнее время у него сложилось хорошее впечатление о председателе сельсовета, да и по разговорам на селе чувствовалось, что он пользуется уважением односельчан, особенно после того, как кинулся на защиту Фроси от самосуда. Сам Ковалев не мог объяснить, почему именно сейчас, в столь тягостные минуты, это пришло ему в голову.
Возвращение комсомольцев встревожило все село. К шествию присоединились все, кто был в селе, поодиночке и семьями. Тело Романова пронесли по главной улице, положили в телегу, стоявшую у конторы. Сам собой возник митинг.
Первого председателя колхоза, первого коммуниста села, похоронили у здания конторы.
ДЬЯКОН ИДЕТ НА СВЯЗЬ
Создавайте лжеколхозы, принимайте в них своих людей. Комитетам и другим организациям бедноты противопоставляйте свои комитеты. Артельное хозяйство разрушайте изнутри.
В округе ходили слухи о прозорливце Филиппушке, исцеляющем любые недуги и предсказывающем судьбу. Никто не помнил, как этот предсказатель появился в этих местах, когда вырыл нору неподалеку от Горской мельницы и поселился в ней жить. Человек, как крот, жил в земляной норе! — это ошеломляло. Одни называли его чудаком, другие — полудурком, а верующие молились за него, за его страдания во славу истинно православной церкви. Его стали называть святым Филиппом. К новоявленному святому с разных сторон шли страждущие и ищущие утешения. Был наслышан о нем и Егор Ложкин. Слыхать-то слыхал, а вот встречаться не приходилось.
В тот день дьякон вознамерился навестить святого Филиппа, но отнюдь не из одного любопытства, а по строгому велению самого Синезия, озабоченного тем, что от святого отшельника давно не стало поступать ни плохих, ни хороших вестей.