Стефан скрылся на лестнице и тяжело поднялся наверх. Дерево вопило как резаное. Как будто вот-вот провалится. На миг я представила, как мой муж летит вниз и исчезает под обломками.
– А братик спит еще? – спросил Поль.
– Нет. На пробежку пошел. Чтобы расслабиться и вывести токсины.
– На пробежку? Пффф… Я от одного этого слова уже устаю.
– Ну, тебе бы, наверное, тоже не помешало. Ты в последнее время слегка раздобрел.
Поль изобразил глубочайшее возмущение. Ухватил пальцами валик жира на талии, повернулся к моим детям и призвал их в свидетели. Как они считают? Их старый дядюшка-педик еще ничего? Эмма явно смутилась. В ее лексиконе слово “педик” было табу. Саша, казалось, колебался. Можно ему улыбнуться? И обязательно ли отвечать? Я избавила их от неловкости, отослала одеваться. Одежда у кровати. Я почувствовала, как они напряглись. Мне вдруг стало их очень жалко. Такие грустные. Потерянные. Тревожатся, что их ждет днем. Боятся отпевания, речей. Боятся увидеть гроб. И смотреть, как его опускают в яму. Боятся горстей земли. Это их первые похороны. И они так любили моих родителей. Даже больше, чем родителей Стефана. Однажды я сказала об этом Полю, и тот глаза вытаращил. Он пару раз пересекался с моим свекром и свекровью, они ему показались душевными, открытыми, дружелюбными людьми. К тому же они образованные, интересуются литературой, музыкой, кино, театром. Конечно, они ему понравились. Непонятно, откуда у них такой сын, как мой муж.
– Возможно, – возразила я. – Но главное, эти люди больше всего на свете обожают самих себя.
– Это как?
– Они не злые, ни о чем плохом не думают, но себя ставят выше всего на свете. У них в семье все вертится вокруг них самих. Главное – они двое. Как личности. И как пара. Они всегда свое супружество ставили выше, чем семью. Собственным детям предпочитали друг друга. И себя они любят больше всех. Это с первого раза не заметишь, надо у них бывать, но они все время говорят только о себе. Постоянно себя нахваливают, приписывают себе всякие добродетели и заслуги, красуются, преувеличивают, набивают себе цену, оттачивают собственный миф. Носятся со своей щедростью, толерантностью, образованностью как с брюликами, чтобы в зеркале смотреться покрасивее. Афишируют широту ума и снисходительность точно так же, как другие – радикализм, склонность к теориям заговора или праведный гнев: из чистого нарциссизма. И все сводят к себе. Попробуй сам как-нибудь. Заговори с ними о чем-то очень личном, что мог испытать только ты, они не дадут тебе закончить, скажут “вот и со мной такое было” и пустятся рассказывать нечто не имеющее никакого отношения к тому, что говоришь ты. И дети это чувствуют. Дети чувствуют, когда люди любят только самих себя, когда им больше никто не интересен.
– Это ты на меня намекаешь?
– А? Даже в мыслях не было. Но вообще-то может быть. Как бы то ни было, но это так. Ты, может, и охреневаешь, но мои дети обожают бабушку с дедушкой Эриксенов. И если хочешь знать, они того заслуживают.
И то сказать, превращение наших родителей в дедушку с бабушкой меня просто ошеломило. Для моей малышни у них всегда были наготове знаки внимания, ласки, терпение, с нами они никогда себя так не вели. Во всяком случае с Полем и со мной. С Антуаном, наверное, было иначе. Что-то среднее, как мне кажется. Видимо, сказалось и то, что папа вышел на пенсию. И еще – задолго до этого – что мы съехали из дома. Там вдруг стало спокойнее. Меньше шума, напряжения, ругани. Да и работы меньше. Походов за продуктами, готовки, стирки – хотя этим в основном занималась мама. И потом, Антуан был не такой, как мы. Не такой замкнутый и неуверенный, как я. Не такой незащищенный и сложный, как Поль. Но меня это совсем не задевало. Глядя, как родители становятся такими дедушкой с бабушкой, предупредительными, чуть ли не ласковыми, я, может, и была слегка озадачена поначалу, но в принципе это меня растрогало. Я была рада за них. Рада за своих детей. Полю, наоборот, трудно было это принять, я знаю. Видела, как он стискивал зубы, когда Эмма с Сашей липли к дедушке. И в итоге неизменно выходил из комнаты. И мне невольно приходит мысль, что еще и из-за этого он окончательно порвал с отцом и мало-помалу отрезал себя от семьи. Он в буквальном смысле не желал это видеть. Это было выше его сил. Что-то вроде ревности, с которой невозможно справиться. Часто я, глядя на брата, говорила себе, что проблема, по сути, в нем самом. И всегда была только в нем самом. Все эти его нестерпимые удары, незакрывшиеся раны. Удары были вполне терпимые, а шрамы не такие большие. Просто он из всего делал трагедию. Все его слишком ранило. Метаболизм такой. Тонкокожий, вроде тех, у кого от малейшего удара синяки. В каком-то смысле папа был прав: его старший сын – неженка. Гиперчувствительный мальчик, любой пустяк его цепляет. Но может, я преувеличиваю. Может, это и не пустяки. Я была здесь, но откуда мне знать. Я была здесь, но я – не брат.