Когда я вернулась, братья с матерью все еще сидели у телевизора. Я понаблюдала за ними из сада, через окно гостиной. Антуан неотрывно глядит в телефон. Мама все время клюет носом. Веки потихоньку опускаются, потом глаза закрываются совсем, и тут она вздрагивает, приходит в себя, таращится, трясет головой и снова глядит на Бельмондо. Поль, сидя рядом, не сводит с нее на удивление нежного взгляда. Словно перестал быть постоянно начеку. Словно смотреть с матерью “Картуша” можно и безоружным. Словно, вернувшись на место преступления, обнаружил, что все иначе, не так, как ему помнилось. И то, что он так долго считал ненавистным, вдруг вызвало у него умиление. А может, просто больше нет папы, и это меняет весь расклад. Я присмотрелась к нему. Теперь у него довольно длинные волосы и встрепанная борода с проседью. Раздобрел, носит очки. Стареет, конечно. Как все. “Даже пидоры стареют, а ты как думала”, – не раз повторял он, когда мы с ним виделись, не чаще пары раз в год и всегда в каких-то парижских бистро, и я его подкалывала, говорила, что он все-таки чертовски сдал с последнего раза. Но дело даже не в этом. В сущности, брат всю жизнь менялся. Выглядел всегда по-разному. Как будто и сам не знал, на что должен быть похож. Сколько же я видела версий Поля: тощий до ужаса, тяжелый, коренастый как медведь, бритый, бородатый, длинноволосый, коротко стриженный, крашеный. Стиль одежды тоже полностью менялся в разные периоды. То он ходит только в брюках в обтяжку, приталенной рубашке, тонком кардигане и пиджаке под цвет. Назавтра на нем уже дырявые джинсы, тельняшка и худи. Бывали у него периоды чинос и толстых рубах в клетку, безразмерных футболок, красок вырви глаз и черного с ног до головы. Про подростка сказали бы ласково, призывая к доброжелательному терпению: ищет себя. Или наоборот: убегает от себя. В одном его фильме есть сцена, когда герой смотрится в зеркало и видит, как через его лицо проступает лицо отца. Он в панике хватает ножницы, кромсает себе волосы, потом исступленно бреется, попутно сильно порезавшись. Под конец у него вся физиономия в крови. Но несмотря на попорченную прическу и расцарапанные щеки, из зеркала на него по-прежнему смотрит лицо отца.
Я вошла в гостиную. Мама теперь уснула окончательно. Я взяла с дивана плед и укрыла ей ноги. Она, не просыпаясь, подцепила его и с ворчанием натянула до груди. Поль, глядя в телевизор, кивком спросил, налить ли мне немножко лимончелло. Я показала палец, и он, естественно, подхватил:
– Ты уверена, что не хочешь сначала лимончелло?[20]
Даже Антуан не удержался от смеха. Он наконец убрал телефон.
– Лиз спать пошла? – спросила я.
– Ну да, вроде того. Сынишка у нее уснуть не может, ласки требует.
– Вы с ней увидитесь?
– Может, на выходных… Не смотри на меня так. Это все бессмысленно, я и сам прекрасно знаю. Сара меня любит. Я ее тоже. Ну, надеюсь. Так или иначе, у нас будет ребенок. Мы будем жить вместе. Но в последнее время со мной творится что-то неладное. Совсем крыша едет.
– У нас у всех так, Антуан. И боюсь, это не скоро кончится… Чертовски не скоро, если хочешь знать…
– Н-да, умеешь ты поднять настроение.
Мама снова заворчала во сне. Интересно, она и вправду спит или втихаря нас подслушивает? Я понизила голос:
– Антуан, у нас умер отец. Не знаю, как я могла бы поднять тебе настроение. Даже не понимаю, как это вообще возможно. Сам знаешь, в жизни бывают вещи непоправимые.
– Угу. That’s no way to say goodbye… Слышали эту песню.
– А знаете, когда я понял, что мне нравятся мальчики? Когда смотрел “Картуша”, – перебил Поль.
Мы оба, разинув рот, повернулись к нему. Брат всегда был великим мастером перескакивать с пятого на десятое, но я только теперь заметила, что он таким образом всегда сворачивает разговор на себя. Словно боится, что про него забудут, если он на три минуты перестанет быть в центре внимания.
– Мне было лет восемь-девять, не помню, – продолжал он. – Мы сидели все вчетвером в гостиной перед тогдашним огромным телевизором. Говорю “вчетвером”, потому что ты, Антуан, был еще маленький, тебя к тому времени уже укладывали. В общем, в тот конкретный момент ты был в своей кровати, ведь ты в тот период вечно по ночам перся в мою. Это годами тянулось, вся эта история. Ты терпеть не мог спать один и каждую ночь заявлялся ко мне в койку. Не представляешь, как папа бесился. Но орал на меня. Как будто я мог что-то с этим поделать. У тебя такое случалось даже лет в одиннадцать-двенадцать. Тут уж папа вообще слетал с катушек. Потому что уже понимал, что я гей, и боялся, наверное, что я тебя изнасилую или еще чего-нибудь. По-моему, он не вполне ясно это все себе представлял. Кажется, в то время для него между гомосексуальностью, педофилией, инцестом большой разницы не было. Короче. Сидели мы тут все четверо, смотрели “Картуша”, и Бельмондо вертелся то так, то сяк, в этой своей белой рубашке, расстегнутой до пупа. И у меня вдруг встал. Пустяки, детская эрекция, легкое эротическое переживание, почти неосознанное. Я даже не знал, что это значит. И ты, Клер, мне все объяснила. Ты заметила. Знаком велела мне взять подушку и прикрыть свою штучку, торчащую в небеса. По-моему, ты испугалась, что папа или мама заметят и будут меня ругать. Не пойму, с чего бы, что в этом такого предосудительного, но, зная их, ты точно все сделала правильно. Ладно, проехали. Немного погодя, перед тем как идти спать, ты мне сказала, что это нормально, что такое случается, когда сексуально возбужден. Или что-то вроде. Не помню точно, что ты сказала, но ты уточнила: “Это из-за сисек Клаудии Кардинале”. И тут я все понял. Мне же пофиг были boobs Клаудии Кардинале. Для меня красавцем был Бельмондо. Вот он, Бельмондо, и был моей первой любовью. Ну, молодой Бельмондо. До тех пор, пока я не узнал, что на свете есть Дэвид Боуи. Я тогда не слышал ни единой его песни. Но когда увидел в “Ашане” обложку Let’s Dance, чуть умом не тронулся. Помните? В боксерской стойке, в гриме, с голым торсом, красивый – отпад. Я тайком купил пластинку. Само собой, мне дико понравилось. Modern Love. China Girl. Но недолго я его слушал. Папа шарил у меня в комнате и его нашел. Он регулярно так делал, невесть зачем. Не пойму, что он искал, что он себе напридумывал. Там нечего было искать. Я был пай-мальчик, разве что платонически любил Бельмондо и Боуи. Пахал в школе как проклятый. Без всяких глупостей и пакостей. Только и делал, что читал да слушал музыку у себя в комнате. Просто я был одиночкой. Не особо любил спорт. Наверное, это ему казалось подозрительным. Короче, он нашел пластинку Боуи и выбросил. Разодрал обложку в клочья. Даже винил разбил. И засунул это все в корзину у письменного стола, чтобы я уловил месседж.