В кармане у меня завибрировал телефон. Патрис. Получил мое сообщение. Значит, бросаю его на целую неделю, не даю о себе знать, а потом появляюсь на голубом глазу, рыльце в пушку. За кого я его принимаю? Может, думаю, что стоит мне свистнуть, и он сразу прибежит?
Мы с ним встречались всего два месяца. И я обещал ему не больше, чем любому другому. Когда мама позвонила сказать, что папа умер, я перестал подавать признаки жизни. И не намерен оправдываться. У меня нет ни малейшего желания делиться этим с ним. И я не хочу, чтобы он рассказывал про свою семью и свои проблемы, если они есть. Не таких отношений я искал. Гордиться тут нечем. У меня сроду не было никаких мыслей относительно любви, партнерства, обязательств, полного единения, совместной жизни, верности – ни о чем, имеющем касательство к этим сферам. Люди живут своей жизнью, как они ее понимают. Я не собираюсь быть образцом для подражания, не собираюсь из принципа отвергать тех, кто рядом. Нет. Просто мне неинтересно разговаривать с парнем, с которым сплю, про смерть отца, про болезнь матери, про свои связи с сестрой и братом, про свое детство. Мне неинтересно делиться чем-то личным. Мне не нужно, чтобы меня выслушивали, понимали, утешали. У меня от одной мысли об этом член съеживается и подкатывает тошнота.
Я назначил ему свидание в десять вечера, в одном баре в Батиньоле. Он сделал вид, что не знает, сможет ли прийти. Но я знаю, что придет. Заодно я послал короткое сообщение Клеману. У него скоро день рождения. Может, ему чего-нибудь хочется? Ответ был тоже короткий. Поужинаем вместе в хорошем ресторане, и хватит. Два часа в обществе половины его генофонда – вполне достойный подарок. Я написал “идет!”, но знал, что все равно пойду куплю ему какую-нибудь погремушку. Что-то из одежды, наверное, ведь о дисках и фильмах теперь и речи нет. Никто из его ровесников даже не знает, что такое CD или DVD. А уж книги – это вообще не его. Его страсть к литературе вполне обходилась парочкой стихотворений, выуженных в сети. Собственно, лучший выход – это несколько купюр. Когда мы с ним последний раз виделись, он собирался съездить с друзьями в Барселону. Чем не идея: оплатить ему выпивку в барах Эль-Борна и непременную ночь с юной татуированной официанткой-каталонкой. Мне нравится. Еще больше мне нравится, что я его скоро увижу. Трудно сказать, кем именно он меня считал. Какую роль я играл в его жизни. Я так вообще никакой своей роли не видел. Разве что ту, что его матери по доброте душевной позволяли мне играть – друга, а по совместительству тайного донора, благодаря которому они имеют ребенка. Что-то вроде дядюшки или крестного, которому их сын обязан половиной своих генов, о чем до пятнадцати лет не подозревал, но кому какое дело? Какое бы место мне ни отвели, только его я боюсь однажды потерять. Мне нравилось смотреть издалека, как он растет. Теперь мне нравится, что он включил меня в свою жизнь и издевается надо мной, над моими вкусами, маниями, идеями, образом жизни. Мне нравится чувствовать себя рядом с ним старым мудаком. Я никогда не жил с ним бок о бок. В конечном счете я ничего ему не передал. Он был моим сыном, но по-настоящему я ему не отец. Никогда ни во что не вмешиваюсь. Наверное, этим во многом и объясняется, что он стал таким обалденно живым и солнечным парнем. Это опровергало все теории о великой роли унаследованных генов для индивидуальности, характера, психики. Всю эту модную хрень: это у него от отца, это от матери, это от брата прадедушки. Уязвимость, нервозность, тревожность, биполярка, дурная кровь. Добродушие, терпеливость, веселый, оптимистический темперамент, умение быть счастливым. От меня Клеман не унаследовал ничего, но, по-моему, мы друг друга вполне любим. Я немного причастен к его жизни, и это главное. В наших отношениях нет никакого принуждения, он мне ничего не должен, может меня бросить, когда ему в голову взбредет, и это взаимно. Хоть я и сомневаюсь, что он мне когда-нибудь надоест. Хоть и мало шансов, что в один прекрасный день я устану смотреть, как он растет, развивается, меняется, создает себя. Иногда я говорю себе, что он – последний человек, который еще связывает меня с настоящим. Единственный, из-за кого я немного тревожусь о будущем. В последние годы у меня возникло ощущение, что я не вписываюсь. От нашего времени мне хочется блевать, и я знаю почему: я перестал его понимать. Герои мои по большей части перемерли, а мир, какой он теперь, мне не подходит. Мне все меньше хочется быть его частью. Я больше не слушаю радио, не смотрю телевизор, не открываю газет, в телефоне пользуюсь только мессенджером. Я ушел из интернета и соцсетей. Теперь мне хватает литературы, да и то если она далека от модных общественных тем, если не претендует ни на анализ болезней эпохи, ни на изображение нашей разломанной страны. Теперь мне хватает музыки. Любимых фильмов. И пьес, зачитанных до дыр, сто раз поставленных и виденных. Мне хочется, чтобы со мной говорили о прошлом, а не о настоящем. О настоящем я узнаю теперь только от Клемана. Ему тоже не сильно нравится наше время, но у него это не вызывает никаких сожалений, никакой горечи. Он принимает его с улыбкой и приходит в восторг при мысли переделать мир по-своему, потихоньку, по мелочам, без болтовни и махания руками. Как бы контрабандой.