От мамы ничего не было слышно. Это меня не удивляло. В тот день, когда я посадила первую розу, я написала маминым почерком, который так хорошо умела подделывать, заявление об уходе. «Я переезжаю в Лондон, — написала я, — там я нашла другую, более интересную работу». Я поблагодарила руководство фирмы за все, что оно для нее сделало, и попросила пересылать всю почту в Стокгольм, поскольку она еще не определилась с новым местом жительства. Я решила, что, зная мамин характер, ее спонтанное решение принять более выгодное предложение сочтут вполне естественным. Поскольку у нее все готово было к переезду, почта должна была приходить в Лондон. Оттуда ее перешлют обратно, и рано или поздно она окажется у нас, потому что папа собирался продать дом в Стокгольме. А если письма придут маме в офис, их все равно переправят нам. Так все и вышло. Спустя пару недель пришло письмо из фирмы, в котором маму благодарили за службу и желали ей успехов в новых начинаниях.
Я решила больше никому не писать. Все думали, что мама переехала в Лондон, и никто не знал, где именно она там живет, поскольку всем были известны ее импульсивность и экстравагантность, вопросов ни у кого не возникало. Если кто из друзей и получит обратно свое письмо к ней, то решит, что она куда-то переехала, никого об этом не оповестив.
Из Лондона маме пришло только одно письмо. Оно попало в Стокгольм, оттуда к нам, и папа, ни говоря ни слова, протянул его мне, словно мамина судьба его больше не интересовала. Достаточно было прочесть имя отправителя, чтобы догадаться, что оно от мужчины, к которому она собиралась переехать. Я положила невскрытое письмо в конверт вместе с запиской, в которой была только одна фраза «It’s over» — «Все кончено», и отправила его на адрес англичанина, чувствуя странное удовлетворение при мысли о том, какую боль оно ему причинит.
Больше писем не приходило — ни с фирмы, ни от властей, ни от друзей. Папу это совершенно не волновало. Ему и в голову не пришло разыскивать жену. Для него она была так же мертва, как и для меня. Он закончил эту главу своей жизни, засунул ее в бутылку и заткнул пробкой. Она его обманула, предала, использовала, и он считал себя в праве убить ее в своем сердце. Так мама исчезла не только из реального мира, но и из воспоминаний.
Перед рождением Сюзанны я уничтожила последние следы присутствия мамы в моей жизни. В тот день, когда папа должен был задержаться на работе допоздна, я взяла лодку и вышла в море. Я была толстой и неуклюжей, мамина сумка была тяжеленной, но мне удалось кое-как привязать ее к багажнику велосипеда и прикрыть пледом. Встреть я знакомых, сказала бы, что еду ночевать к подруге. Я вышла на лодке в море и там выбросила сумку за борт. Какое-то время она болталась на воде, а потом погрузилась в багровую от закатного солнца воду.
Я выключила мотор и подумала о Джоне. В одном их писем он писал, как после праздника шел домой ранним утром и присел в гавани, чтобы полюбоваться морем и городом. «Города так красивы ранним утром, — писал он. — Они кажутся покинутыми, заброшенными, и это придает им какую-то особенную красоту. Днем, когда все бегут куда-то, а автобусы и автомобили снуют взад-вперед, ее сложно заметить. Но, несмотря на всю эту красоту, в тот момент я ощутил такую тоску по морю, что мне с трудом удалось взять себя в руки».
Ему нужно было видеть море. Мне тоже. Так было и будет. Я сидела в лодке и смотрела, как оно поглощает сумку со всем содержимым. Потом я завела мотор и направила лодку к Нурдстен. Там я вышла на берег, разожгла костер, вскипятила кофе и съела взятые с собой бутерброды. Забираясь в спальный мешок, я думала о Джоне. Я знала, что папа будет волноваться, когда вернется домой и обнаружит, что я уплыла на острова, но он не сможет поехать за мной. У меня была лодка, а с ней — свобода и море. Я вернусь домой утром, сохранив море внутри себя. А когда-нибудь снова вернусь к островам.
Я лежала на траве, укутанная темнотой. Ясное небо было усыпано ярким звездами, ветер ласкал лицо, и я уснула под мерный шум волн. Утром меня разбудил аромат травы, и я искупалась в море под крики чаек. Я нашла много красивых цветов, но не стала их рвать, потому что многие из них были внесены в Красную книгу. Вода была холодная. Искупавшись, я легла на солнце и почувствовала, как у меня в животе шевелится ребенок. Я знала, что до родов осталось совсем недолго и что во мне живет частичка Джона. И смирилась с тем, что он выбрал другую жизнь с другой женщиной. У нас с ним была любовь. Я любила, и меня любили, даже если наша любовь была лишь мгновением по сравнению с вечностью.