В сочельник мы с папой поехали на машине забирать один из рождественских подарков маме. В то время в шведских домах начала появляться первая бытовая техника. Она символизировала свободу для женщин и прогресс общества, и мама давно повторяла, что мы единственная отсталая семья в городе и что ей стыдно за свой дом перед гостями. Так что мы с папой поехали в город и присмотрели стиральную машину, которую рекламировали как настоящее чудо техники. Журнал «Все о доме» недаром признал «Elux-Miele 505» лучшей стиральной машиной, ее цена — тридцать пять тысяч крон — была тому подтверждением. Полный автомат. По тем временам — настоящая сенсация. У машины был даже специальный режим для стирки шерстяных вещей.
— Хозяйка может просто захлопнуть дверцу, нажать на кнопку и уйти. А когда вернется, все уже будет выстирано, — заверил нас продавец, с улыбкой принимая деньги.
Мы знали, что мама никакая не хозяйка и пользоваться машиной будет крайне редко, потому что она вообще мало что делала по дому, предоставляя эту почетную обязанность мне, папе или фру Линдстрём. Но она ясно дала понять, что будет с гордостью демонстрировать машину своим друзьям. Мы спрятали агрегат в гараже, а когда вошли в дом, на плите стоял глинтвейн, а в доме вкусно пахло рождественским окороком. Бабушка с дедушкой уже приехали и сидели за столом в ожидании глинтвейна.
Мой дедушка работал поваром в придорожной гостинице в Умео. Он был толстый, шумный и обожал простую деревенскую пищу, в отличие от бабушки, которая так же ненавидела домашнее хозяйство, как и ее дочь. Бабушка и дедушка не признавали условностей, привыкли говорить, что думают, и им было наплевать, что скажут люди. Дома у них постоянно был беспорядок, с которым они даже не пытались бороться. Зато ребенку там было настоящее раздолье — можно было бегать где угодно и откапывать всякие безделушки из-под груд хлама.
Так в полной гармонии семейного праздника мы сидели в кухне, пили глинтвейн и ели хлебцы с кусочками еще теплого окорока. Мне было уютно и тепло, ящик в моем подсознании был плотно закрыт, я смотрела в глаза собравшимся и думала, что это Рождество — как пластырь на ране, и когда мы снимем его на Новый год, кожа под ним будет белой и чистой, без намека на шрам.
Однако наутро все испортилось. Это было единственное утро в году, когда мама не валялась в постели до полудня, а завтракала с нами. Но когда я вышла в кухню к накрытому для завтрака столу, мамы там не было. Папа сидел и читал газету, дедушка с бабушкой прихлебывали кофе. Одеты они были по-праздничному: дедушка в костюме, бабушка в нарядном платье, с седыми волосами, собранными в маленький пучок. Мамы нигде не было видно. Некому было сказать мне: «С Рождеством, Ева!». Я пошла в спальню и увидела, что мама лежит в постели, а на тумбочке стоит нетронутая чашка кофе. Я не удержалась и сказала:
— Вставай, сегодня же Рождество, ты должна завтракать с нами на кухне!
Она странно посмотрела на меня:
— Да-да, я уже иду. С Рождеством.
Конечно, она так и не спустилась. Мы завтракали без нее, и пряники были на вкус как картон. Ко времени начала утренней службы мама спустилась вниз в халате и заявила, что у нее болит голова:
— Но вы идите, когда вернетесь, мне уже будет получше.
Всю службу у меня болел живот. Я не слышала, что говорил священник, только смотрела на крест на стене церкви и мысленно протягивала к нему руки. Я думала о том, что Иосиф не был настоящим отцом Иисусу, и что мама наверняка мне не родная, и что мой единственный друг на свете — это уши Бустера. Дети в хоре были наряжены ангелочками с крылышками на спинах: одна девочка надела красные чулки и напоминала аистенка. Наверное, ее мама сидит сейчас среди прихожан и проклинает себя за то, что не проследила, какие чулки натянула ее дочка, думала я и испытывала странное злорадство при мысли о том, что девочка после выступления получит выговор. Вероятно, такие мысли были вызваны завистью, ведь ее мама, по крайней мере, была с ней, а моя отлеживалась дома в постели. Когда дедушка обнаружил, что у него стащили зимние кожаные перчатки, я поняла, что это Рождество обречено: оно уже стоит на табурете с веревкой на шее. Осталось только выбить табурет.