— Ну пожалуйста, возьми себя в руки. Ты же знаешь, мы не хотели сделать ничего плохого. Мы желали тебе только добра. Да, все мы знаем, что ты никакая не домохозяйка. Я думаю, тебе надо успокоиться, а нам всем вернуться в дом и выпить по стаканчику глинтвейна, а то мы все замерзли…
Но попытка бабушки успокоить дочь имела прямо противоположный эффект. Мама повернулась к ней и заорала так, что изо рта у нее брызнула слюна:
— Чудесно! Великолепно!! Теперь и ты на их стороне! Ты никогда меня не понимала! Ну и забирай эту стиральную машину себе, если считаешь ее таким роскошным подарком. Правда, ты никогда не стираешь, но пару раз в год надо же менять постельное белье. Вот тогда она вам и пригодится, если, конечно, влезет в купе, когда вы поедете домой.
— Успокойся. Успокойся, я сказал. Это было задумано как подарок всей семье. Я думал, ты будешь рада, тем более, ты сама говорила, что мечтаешь о стиральной машине. Мы можем пойти в магазин и выбрать что-нибудь другое. Ты же знаешь, что мы очень ценим тебя и все, что ты для нас делаешь. Послушай… — Снова папин голос — усталый, расстроенный, злой — он сдерживается изо всех сил, еще надеясь сгладить ситуацию.
Острые камушки больно впивались мне в ладонь. Я разжала кулак и увидела капли крови. Мне это не привиделось. Боль в руке — лучшее тому подтверждение. Стиральная машина — подарок всей семье, а для мамы они в выходные купят что-нибудь другое. Все в порядке, все успокоились. Мы можем вернуться в дом и выпить глинтвейна. Вифлеемская звезда указывает что угодно, только не дорогу к дому.
— Я иду в дом и ставлю греться глинтвейн, и вы тоже возвращайтесь. Доченька, не надо расстраиваться по мелочам, у тебя ведь такая чудесная семья. Другие радуются, если им удается сытно поесть в Рождество, а ты… — Дедушка, до того молчавший, тоже встрял в разговор. Он словно внезапно состарился. Светлые волосы стояли дыбом, ястребиный нос резко выделялся на бледном лице, а живот нависал над ремнем. В слабо освещенном гараже его кожа казалась покрытой болезненными пятнами. Он протянул руку, чтобы погладить маму по щеке, и пробормотал: — Я этого не вынесу…
Но как только мама поняла, что все объединились против нее, она бросилась в дом и через минуту выскочила оттуда в новой куртке и сапогах. Мое светлое «я» в панике умоляло: «Мама, милая, вернись, подожди, милая мамочка, останься!» Но она только крикнула, что мы не расстроимся, если она уйдет навсегда или сбросится с какого-нибудь моста, потому что нам всем на нее наплевать. Еще секунда — и она исчезла. Мы вчетвером вернулись в кухню, выпили глинтвейна, съели пирог, пожелали друг другу спокойной ночи и… счастливого Рождества.
Кровать показалась мне смертным ложем. Они все — папа, дедушка, бабушка — по очереди подходили к моей постели, делая вид, что ничего страшного не произошло.
— Печально, что так получилось, но скоро все наладится. Мама очень устала, ты же знаешь, она не имела в виду того, что говорила. Рождество еще не закончилось. Скоро она вернется домой, а завтра дедушка приготовит рыбу, как ты любишь, с белым соусом, черным перцем, горошком и картошкой. Просто объеденье.
С таким же успехом они могли сказать: «Предложение, предложение, слово, слово, точка, запятая», потому что в голове у меня звучали только слова священника из церкви об Отце, Сыне и Святом Духе, перемежаясь словами «мама» и «умирать». Темнота сгущалась вокруг нас с Девой Марией, которую я поставила на полку в спальне. Только она могла понять, что творится у меня в душе.
Самое ужасное, что они были правы. Рождество еще не закончилось. На следующее утро, когда я вышла в кухню, все, включая маму, сидели за столом. Она пила кофе и ела пряники. В отличие от остальных, она была в домашней одежде, но на шее у нее красовалось ожерелье филигранной работы с драгоценными камнями, которое бабушка получила в подарок от дедушки в день свадьбы и всегда надевала по праздникам.
— Ева! Доброе утро! Хорошо спала?
Я кивнула и села за стол. Мама заметила мой взгляд и довольно коснулась рукой ожерелья.