«Судьба не неизбежна, — писал он, — неизбежна только смерть, и ее не стоит бояться. Нужно только молиться, чтобы она была быстрой и безболезненной, когда придет к нам и нашим близким». Он не упоминал больше об Анне, бросившейся под поезд, но я знала, что это ее боль проглядывает между строк. Я написала, что хочу учиться в Англии, в Оксфорде или Кембридже, и Джон ответил, что будет очень этому рад и сам приедет за мной.
Я обрадовалась, и это помогло мне пережить серые будни, школу и тот факт, что, пока я была в Англии, мама с папой подали заявление о разводе. Что заставило папу принять решение, я не знала и спрашивать не хотела, хотя в те времена для развода требовались куда более веские основания, чем теперь. Папа собирался жить в Гётеборге, а я должна была до окончания школы оставаться с мамой в Стокгольме. Если бы не Джон, они были бы наказаны, но сейчас мне было не до них.
Мама дала мне понять, что папа стал для нее одним большим разочарованием. Что он был слишком скуп и не мог дать ей того, чего она хотела. Папа попытался объяснить, что он больше не в состоянии выносить этот фарс, что он знает о ее любовниках и всегда знал. Он подтверждал, что не смог дать ей того, чего она хотела, и говорил, что от его любви к ней больше ничего не осталось. Он плакал и просил у меня прощения, говорил, что страдает от того, что мне приходится пройти через все это. Он надеялся, что после окончания школы у меня все наладится, что я смогу уехать от мамы, и обещал всегда меня поддерживать. Он вываливал на меня все, что скопилось на дне его колодца, а я слушала, мысленно сортировала информацию и складывала в ящик, чтобы достать ее потом в дождливый день и погрустить. Мои родители утратили контроль над своими жизнями. В отличие от меня. У меня был Джон.
Это случилось в октябре, в пятницу, по иронии судьбы, в мамин день рождения. Она уже неделю болела и была в ужасном настроении. До этого у нас долгое время постоянно дневали и ночевали гости, и, видимо, мамин иммунитет не выдержал. Тем временем Франция и Западная Германия пытались наладить мирные отношения с Восточной Европой, в Чехословакии нарастало напряжение. Восточноевропейские народы еще не знали, что страны, осмелившиеся сблизиться с Западом, будут наказаны. Но все это маму не интересовало. Ее волновало только одно — кто именно ее заразил.
— У меня забит нос, а тебе на это наплевать! — крикнула она однажды, когда я вернулась домой из школы.
Привычка заставлять окружающих бегать вокруг нее на задних лапках проявилась во время болезни с новой силой. Мне пришлось бегать взад-вперед с едой, лекарствами и горячим питьем. Но Джон был у меня внутри, и я воспринимала происходящее с юмором, зная, что мне недолго осталось все это терпеть. Скоро я уеду. И стану свободной.
К своему дню рождения мама поправилась, зато я заболела. Когда у меня запершило в горле, я поняла: она меня заразила. Несмотря на это, день рождения мама планировала отметить с размахом. Она считала, что заслужила это, и пригласила в гости кучу народу. Папа был в Гётеборге. В последнее время угощение и цветы маму не волновали — только спиртное и легкие закуски. Главное — чтобы она сама хорошо выглядела.
Утром она посетила салон красоты и парикмахера, откуда вернулась с тщательно уложенными золотистыми волосами и безупречным макияжем. Она купила новые наряды: модное платье сине-зеленого цвета и лакированные сапоги. В таком виде ее можно было принять за мою сестру.
Я осталась в чем была. Мне не хотелось присутствовать на празднике и весь вечер слушать пьяные крики гостей, и я решила уйти к подруге. Поэтому, когда в дверь позвонили, я подумала, что это кто-то из гостей. Открыв ее, я увидела огромный букет темно-красных роз и собиралась уже позвать маму, но букет опустился, и показалось лицо Джона.
— Я решил, что ты будешь рада моему приезду. Я свободен только на выходные, но так по тебе соскучился… Прости, что не позвонил, я просто поехал в аэропорт и сел на первый же рейс в Стокгольм. Бог мой… как я рад снова тебя видеть!
Он стоял, держа букет перед с собой, как щит. Рюкзак лежал у его ног. Это был мой Джон. Те же темные волосы, тот же улыбчивый рот. Я оторопела. Так мы и стояли несколько минут со стеной из роз между нами, пока мое тело не решило все за меня. Я подошла к Джону и взяла его лицо в свои ладони, как когда-то он — мое. И слезы хлынули у меня из глаз. Слезы радости. Разве могло быть иначе?
Я так разволновалась, что даже не сообразила пригласить его войти. Это сделала мама, прибежавшая посмотреть, не к ней ли пришли. Сначала она увидела розы:
— Какая прелесть! Как раз то, что мне нужно… Я…
Тут она поняла, что посетитель ей незнаком, и вопросительно уставилась на меня. Ко мне вернулся дар речи, и я представила их друг другу. Мама оправилась от шока первой: