Юркин папа:
— Усов, конечно, пешка, а Аникеев — нет! Это туз.
Нилыч:
— Директор у нас шляпа, мы же давно давали сигналы, а он на них чихал. Дальше что получается? Усова народ терпеть не может. Другое — Аникеев. Он человек тихий, с людьми ладил, и вот теперь чувствуется: где-то пружинит. И слушок пошел: мол, Усов оговаривает Аникеева, тот ни при чем. А на деле — вся сила как раз в Аникееве, он-то и Усова втянул.
Юрин папа:
— В этом и сомнения нет.
Нилыч:
— Теперь, значит, так: вскрылось все дело благодаря Макаровой. Бабы в слободке подняли хай: на поруки бы Аникеева. И на Макарову всех собак вешают…
Юрин папа:
— Еще бы.
Нилыч:
— Да… Женщина она правильная, спуску никому не дает, за словом в карман не лезет. Мы в парткоме ее поддерживаем, но сам знаешь как бывает… Слушок, что Аникеев, дескать, невиновен, пущен и гуляет себе. Словно дым. Войдет в один дом, войдет в другой. Не поймаешь.
Юрин папа:
— Надо процесс сделать в клубе. Показательный. А про Макарову я тебе скажу: она самоуверенна слишком. С бонапартистскими замашками.
Тут я забыла, что надо сидеть тихо, и прыснула: представила себе маму Бонапартом: «На н е й треугольная шляпа и серый походный сюртук…»
Слышу, Нилыч защищает маму: «У нее требовательность к людям имеется и к себе, бескомпромиссная она». — «Это — да», — соглашается Юркин папа.
Тут они заспорили насчет других дел, нас это не интересовало. И мы потихоньку придвинули шкаф.
— Я лично, — Юрка приосанился, — тебя буду поддерживать против наших девчонок. Они же дурехи, им что мамы в голову всунут, то у них и есть. Никакого самостоятельного мышления. И вот они тебе делают бойкот.
— Спасибо тебе, Юрка, за твое самостоятельное мышление и за шкаф, — сказала я. — А теперь пойду, мама уже, наверное, меня хватилась.
Когда я пришла домой, мама на меня накинулась:
— Не смей одна по ночам бегать! Что за новости еще!
Я смолчала. Новостью как раз было то, что в девять часов вечера мне уже нельзя со двора пойти. Но я видела, что мама не в себе: пусть отойдет!
Она, видно, только что пришла, еще переодеться не успела. Достает домашнее платье, надевает — все рывком, сердито так. И выходит на кухню. Слышу: чайником громыхает. Могла бы и я поставить, всегда же ставлю. Я даже пуговицы пришиваю. И себе и маме… Потому что она совсем шить не умеет. «Мелкая работа, говорит, размаху нет! Шурка, пришей!» А не то что чайник…
Ну и не надо. Я развернула «Физику» и вроде читаю. А сама слушаю: что там на кухне.
Сначала слышно только шипение чайника и сердитое звяканье чашек. Затем еле слышный мамин голос. Без слов, просто так, для себя, что-то напевает. Значит, отходит понемножку. Подождем.
Вдруг — ф-р-р! Чайник закипел! И мама появляется в дверях, словно ее подменили: глаз не косит, нос кверху и с порога кричит:
— Шурик, доставай все, что есть! Будем ужинать! Хотя на ночь вредно…
— Вредно! Вредно! — Я достаю не тронутый еще сегодняшний обед, и тут должно начаться самое интересное: обсуждение, чего за день случилось. И я решаюсь: выложу все. Не могу я при себе держать свои мысли: насчет Аникеева, правда ли, что мама его «засадила», и как же теперь его дети? И что это за бойкот такой? Одним словом, прояснить все темные места, как говорит Юрка.
Но опять-таки день еще не кончился. Не успела я кусок хлеба ко рту поднести, как дверь с шумом распахнулась — и на пороге кто же? — Ленка Дроздова. Ленка Дроздова собственной персоной! Иначе про нее и не скажешь. Если уж кто-нибудь «персона» — так это Ленка. Росту, как бабка Аграфена говорит, «гренадер»! Вширь — тоже хватает! Глаза — фары. Волосы — короной на голове. Царь-девица! А шуму от нее, а треску!
Но мама ее любит. И даже переживала, что Ленка последнее время на нее в обиде. А в обиде она — за мамину критику. Ленка не любит критики. Мама сказала: «А кто ее любит? Никто. Но только по справедливости, если за дело, послушать критику можно. А потом… Потом, не сейчас, может и спасибо сказать».
Но вряд ли Ленка ворвалась к нам ночью — вот сейчас уже действительно ночь! — чтобы сказать спасибо за критику.
У нее был такой боевой вид, прямо только что из драки! Или в драку! Гипюровая кофточка на ней чуть не лопается, лакированная сумка в руках ходуном ходит, а бусы на шее прыгают сами по себе. Пестрая шелковая косынка вьется сзади, словно флаг корабля.
— Варька, Шурка, здорово! Как жизнь молодая? Чего это у вас дверь расперта? — кричит Ленка, но не слушает ответа, бросается на тахту, требует чаю, хвалится новыми туфлями: — Сорок рублей, собаки, стоят! Английские! Ох! Все ноги отдавили — тигры сущие! — целует нас взасос — все сразу!