Ленка нагибается к нам через стол, глаза у нее совсем круглые.
— Аникеев-то — первый человек был в церкви! Из праведников праведник! Вот что. И ведь никто не знал. Деньги он Митьке-попу на церковь отвалил огромные, вот что!
Мама страшно скосила глаз:
— Наворовал и с богом поделился! Ох, подлюги, холера б их задушила! Ну когда ж они все повыздыхают? — Мама просто вне себя!
— Вот за то Митька копытами землю роет, чтоб добиться, на поруки его взять. И слушай, Варька, слух такой пущен, что ты всему зачинщица, что через тебя невинный страдает. И бабы на тебя кипят просто белым ключом…
— А я на них… — мама мельком на меня глянула и замолчала.
— Свинелупиха грозила, что и тебе и Шурке житья не даст, пока Петр Петрович Аникеев домой не вернется, — говорит Ленка.
— Плевала я на нее с высокой елки, — говорит мама и начинает перемывать чашки.
Тут в окно так сильно, по-мужски застучали, что мы все обмерли. Сидим и не отзываемся. И только сейчас слышим, что за окном дождик шуршит. Небольшой такой, летний.
Мама сорвалась с места, чиркнула выключателем, в темноте глянула в окно:
— Максим Леонтьевич! Вот так гость!
И обе они с Ленкой кинулись к двери и чуть что не втаскивают его в комнату. А он усы гладит и приговаривает:
— Тише вы, сороки! Дайте передохнуть.
Усаживается на стул, стряхивает капли с пиджака и говорит:
— Я, Варвара Ивановна, тебя предостеречь пришел. Мне сейчас какая-то сволочь все стекла в окошках повыбивала. Выскочил с дробовиком — никого! Дождь идет, следы смыл.
Долго мы еще сидели и разговаривали. То есть они разговаривали, а я уже клевала носом и даже не помню, как ушел Максим Леонтьевич, как мама постелила мне, а сама легла вместе с Ленкой, и, совсем уже засыпая, я слышала, как они все шептались, и время от времени закатистый Ленкин смех перешибался маминым: «Тсс, Шурке в школу рано!» Я заснула, так ничего и не сказав маме про бойкот.
4
Иногда у мамы «на душе скребут кошки». Тогда она отправляется к бабке Аграфене. И я с ней.
Теперь и у меня тоже «кошки» — из-за бойкота и всех этих дел. И вообще я люблю ходить к Аграфене.
Маме она никакая не бабка. Просто чужая. Но она маму в люди вывела. Я раньше так воображала: сидела мама взаперти в комнате и ничего не знала. А по улице идут, идут люди. И вот бабка Аграфена Фетисовна выводит маму на улицу, «в люди» и говорит: «Ты теперь иди себе среди людей».
Бабка уже давным-давно пенсионерка. Но живет при артели, там у нее комната. И Василек с ней.
Хоть теперь она и не работает, к ней все ходят, даже ихнее начальство. Потому что никто так не знает дело, как бабка Аграфена. А дело это очень редкое: шитье золотом. Таких мастериц раз-два и обчелся, говорит мама. Их изделия даже у нас в городском музее есть. Под стеклом. А я их в артели сто раз видела. Запросто. Не то что без стекла, а даже руками трогала.
Таких, как наша бабка, часто величают «мастерицы — золотые руки». Когда я была маленькой, я думала, что у них руки из золота, а потом мама мне сказала: «Золотые руки — это такие, которые все умеют. А у бабки нашей — дважды золотые: первое — умелые, а второе — шьет она не простыми нитками, а золотом», И я поняла, почему вышиванье у Аграфены огнем горит.
На берегу Голубицы у самой воды стоит приземистое деревянное здание. Оно очень старое, но в разное время к нему делали пристройки да пристроечки, и когда смотришь на него сверху, с холма, то кажется, что плывет по реке широкий, разлапистый, колесный пароход.
В этом доме и помещается бабкина артель. Называется она «имени Клары Цеткин», и портрет Клары висит на стене в цехе. Мама говорит, что портрет этот висел здесь еще тогда, когда Клара была жива. Работницы артели писали ей, и она им отвечала. И когда она умерла, то многие плакали по ней, как по родной.
На портрете Клара Цеткин уже старая, волосы у нее совсем белые, но глаза веселые. Интересно, какая она была молодая? А когда была такая, как я? Вообще вот какой-то человек необыкновенный: какой он был с самого начала? Такой как мы? Или другой? Этого никто не знает. А если знает, не скажет правду. Неудобно ведь сказать, если он, к примеру, хватал двойки или что-нибудь такое.
Раньше, когда бабка еще работала, она часто брала меня с собой в мастерскую. Сидит за пяльцами, вышивает, а сама рассказывает. Когда — сказку, когда — быль. От нее я услышала, какое это важное занятие, — шитье золотом. Про него даже написано в классической литературе. И я просто удивилась, что не очень грамотная бабка Аграфена это знает.