Для меня это время было самым счастливым в моей жизни. Мама вернулась домой. Она еще не выходила на смену, врачи не разрешали, и всегда, возвращаясь домой, я заставала там маму. Так еще у нас никогда не бывало.
И еще один человек тоже радовался. Мама уже не говорила ему, чтоб он не ходил к нам. Правда, она и не звала его. Но когда он приходил, она только тихонько вздыхала и как будто мирилась с его присутствием.
Вообще мама очень изменилась. В больнице ей коротко подстригли волосы, они у нее потемнели и как-то больше идут к ее черным глазам. Она стала похожа на мальчишку. Особенно когда в брючках. Курить ей запретили. И Вася, пожалуйста, тоже не курит. Первое время она к нему: «Василий Игнатьевич, дайте спичку!» А он: «А я бросил курить!»
Я теперь часто смотрю на маму как бы со стороны. Наверное, это потому, что я уже взрослая.
Вот она сидит, заложив ногу за ногу, покусывает незажженную сигарету. Ей тридцать два, пожалуй, можно дать и меньше. Короткая юбка и светлый свитерок делают ее моложе.
Какая она, Варвара Ивановна Макарова? Добрая? Вероятно. Только она может быть и злой. Откровенная? Иногда. А иногда она закрыта, как книга за семью печатями. Что в ней? Даже я не знаю. Задумчивая? Часто. Но и беспечная? Да. И размашистая.
…У нас каждый вечер люди: мамины подруги и Максим Леонтьевич. В воскресенье пришла Ленка со своим морячком. Вася принес аккордеон. И меня не гнали спать. А чего же? Я уже взрослая. Сначала говорили про дела на фабрике, а потом стали песни петь. Все было хорошо, и вдруг Ленка заявляет: «А знаете, Варька после больницы — провалиться мне на этом месте! — даже красивше стала!»
Вася ничего на это не сказал, ну ровно ничего, только поднял глазу на маму. И тут ни с того ни с сего она как прикрикнет: «Да что вы на меня уставились? И вообще, друзья хорошие, вы меня извините, у меня голова болит. И Шурке спать пора. Не обижайтесь».
Ну что это в самом деле? Так хорошо было, так весело…
А когда все разошлись, она меня обняла за плечи и говорит: «Никого мне, кроме тебя, не надо. Будем с тобой вдвоем жить, как жили. Хорошо?» Я притворилась, что и не поняла, к чему эти слова.
А потом мы ходили в клуб на спектакль. Мама что-то долго собиралась. Сидела перед зеркалом, зачесывала свои короткие волосы то на прямой пробор, то на косой. Потом взмахнет гребенкой и волосы назад забросит.
— Будет уж тебе, — говорю. — Опоздаем.
— Не опоздаем, за нами Вася заедет.
Два квартала до клуба, а он — заедет!
— Значит, будешь, как собака на заборе?
Мама показала мне язык, словно девчонка, — ну как не стыдно!
— А вот и нет. Я — в коляске, а уж ты — как собака!
Стали мы смеяться, мама меня обняла, повалилась со мной на кровать. Ужасно она была веселая в этот вечер.
Прибывает Вася. В новой куртке. Поролоновой. Сели. Мотоцикл фырчит, но не заводится. Вася хлопочет, скинул куртку, взмок. Мама опять давай смеяться. Ну с чего бы! Тут плакать впору — опаздываем! Ну, в общем, в клуб пошли пешком, а мотоцикл закатили в сараюшку, Касьяна до полусмерти напугали.
На спектакль мы опоздали, но ни мама, ни Вася нисколько не расстроились. Только я одна расстроилась: очень пьеса была жалостная. А потом оказалось, что мне вовсе нельзя было ее смотреть, все даже удивлялись, как это меня пропустили.
Вернулись домой, было еще не поздно.
— Ставь чай, дочка, — говорит мама, она такая ласковая была весь вечер, — напоим Василия Игнатьевича чаем и пирожками его удивим. Может, он от этого еще добрее станет. Ха-ха! — Опять смех.
И оба сели на крыльце.
На улице было тепло, словно не март, а май. И пахло весной.
У меня было так легко на душе от этого вечера и оттого, что мама — такая веселая и такая хорошая к Васе.
Поди знай, что все может измениться, пока ты ставишь чайник!
Я сразу поняла, что все изменилось и так круто, что у меня просто сердце замерло.
Мама все еще сидела на крыльце, но ни смешинки даже не осталось у нее в лице. А была она вся какая-то растерянная, словно виноватая, и даже не подняла на меня глаза.
— А Вася где? — спросила я.
— Ушел, — ответила мама как-то тихо, несмело.
И я не увидела, потому что ночь была темная, а услышала, как Вася уходит. Его шаги по асфальту уже за калиткой были слышны, такие одинокие и печальные.