О давнишней дружбе графинечка сама смело нафантазировала. Мы и знакомыми-то были едва-едва. И мне ее слова стали неприятны.
― Ваши условия! ― сказал я подполковнику Дыдымову.
― Сейчас же! ― ответил он.
― Прекрасно! ― подхватил я.
На нас накинулись. Графинечка горячо схватила меня.
― Не принимайте! ― горячо зашептала она. ― Подполковник пьян и несет вздор!
― Оставьте! ― тоже зашептал я.
― Он обвинил нашего офицера! Он бросил тень на наш полк! ― прибавил моих грехов подполковник Дыдымов.
― Душечка Дыдымов! Явно вы что-то истолковали не так! ― горячо стала ему говорить графинечка.
― Господа! Я никудышно ниже вас всех по чину! Но я гораздо старше вас годами! ― то ли наконец вник в суть дела, то ли счел необходимым вмешаться старый прапорщик. ― Война, господа! У каждого из нас присяга государю императору и Отечеству! Государь-император так нуждается в таких солдатах, как вы! Протяните друг другу руки!
― Война же, война! Каждую секунду могут убить! Можно схватить тиф или что там! Вот уже завтра! Да что завтра! Вот сейчас налетят ― и с концом! ― враз заговорили все.
― Моя честь ничуть не затронута! Я польщена словами подполковника Норина! ― говорила графинечка.
― Подполковник, объяснитесь! ― спросил старый прапорщик. ― Почему вы требуете удовлетворения за оскорбление чести полка только сейчас, а не прежде? Сейчас подполковник Норин ничего порочного не сказал!
Подполковник Дыдымов как бы захлебнулся.
― Да, подполковник! ― стали говорить все. ― Да, почему сейчас, а не часом раньше, когда вы с подполковником Нориным увиделись? ― Всем стало очевидно, что в нападке подполковника Дыдымова было что-то иное.
― Тихо, господа! ― вскричал я. ― Я принимаю вызов. Только один вопрос к подполковнику Дыдымову. Скажите, как, когда и кому известный вам корнет доложил о моем ему замечании? Я полагаю, тень на ваш полк упала с этой стороны?
― По отсутствии командира полка полковника Гревса он доложил мне, на то время замещающему командира их эскадрона. А какого числа, я не помню. Но это не существенно! Он доложил, что вы без основания и ввиду нижних чинов придрались к нему, чем и оскорбили, при этом приказали доложить мне о нем какую-то вашу несуразицу! ― тотчас ответил подполковник Дыдымов.
Теперь и я как бы захлебнулся. И пока я глотал пустой воздух, старый прапорщик простодушно спросил подполковника Дыдымова:
― Так что же, ваше высокоблагородие, этот корнет не вызвал капитана сам?
― Он исполнял приказание! ― нашел ответить подполковник Дыдымов.
― В таком случае, ― наконец проглотил я пустой воздух, ― я прошу вас, господин подполковник, на одну минуту!
― Я полагаю уместным обсудить условия не тайком, а в присутствии всех! ― сказал подполковник Дыдымов.
― Да черт с ними, с условиями! Драться сейчас и на шашках! ― зло закричал я. ― Я прошу вас на минуту по другому поводу. Через минуту мы будем драться непременно!
Снова все кинулись успокаивать нас и теперь ― особенно меня.
― Я не желаю говорить ни минуты! ― сквозь шум прокричал подполковник Дыдымов.
― Идемте! Я полагаю, ни церемоний, ни секундантов мы требовать не будем? ― прокричал я ему.
Он согласно кивнул. Нам удалось продраться к выходу и потом во двор.
Над округой висела полная, как грудь кормящей женщины, луна. Все вокруг было залито, как молоком, ее белым светом. Черный базальт Бехистуна трепетал и переливался, будто взрябившая вода.
За нами во двор вывалились все. Мы вынули шашки. Драгунские офицеры должны были хорошо рубиться, хотя я как-то отметил, что русская кавалерия этого делать не умеет. Кавалерия не умеет, а кавалерист обязан, ― отметил я.
― Дыдымов, ― я хотел сказать, что корнет сказал ему неправду.
― Начинайте! ― сквозь зубы сказал подполковник Дыдымов.
Я враз опустел и словно бы стал невесомым.
― Да-с! ― сказал я в насмешке.
Через несколько ударов я почувствовал, что он тяжел, что он долго не простоит. Ложным замахом я зашел ему за спину.
― Вы убиты! ― сказал я.
Он стремительно и со всего плеча нанес удар назад. Острие клинка, едва не захватив моего носа, протянуло мимо струйку снежного холода. Мне так и показалось, что следом за клинком, которого я даже не увидел, вжикнула эта струйка.
Удар развернул Дыдымова и пронес его клинок далеко в сторону. Мне оставалось лишь сделать короткий выпад. И все ахнули. Я остановил руку. А может быть, Господь, как некогда Авраама, остановил меня. Чем-то самым потаенным, исходящим из каких-то таких моих глубин, о которых и подозревать-то не выходило, я почувствовал, что Дыдымов упадет без моего удара. Он еще только останавливал руку. Он еще только старался бросить клинок вперед, чтобы встретить меня. Он еще стоял. А я уже видел, что он падает. Я остановил удар. Мне остановить шашку не составляло труда. Я остановил. А Дыдымов не остановил. Дыдымов не справился. Сила его собственного, злого и страшного, но не меткого, удара потащила его. Он упал. Все ахнули.
― Ахают! ― в неприязни сказал я.
Из этого аханья вырвалась Валерия и припала к Дыдымову.
Я посмотрел на мою шашку. Она была чиста. Я вложил ее в ножны и тоже шагнул к подполковнику Дыдымову. Валерия подняла на меня глаза.
― Проклятая жара! ― кое-как выдохнул подполковник Дыдымов.
У него носом пошла кровь.
― Тепловой удар, Борис Алексеевич! ― сказала Валерия.
― А вы ахаете! ― в прежней неприязни сказал я.
Она отвела глаза.
― Вы некрасивы! ― сказала она.
― Ах, виноват! ― в новой неприязни артистически выгнулся я.
Подполковника Дыдымова прибрали. Валерия и шофер Кравцов на авто повезли его в лазарет. Меня долго, но, кажется, с любовью корили за дуэль, сводя к тому, что он был уже болен, а я все равно вышел с ним драться. О том, что никто его больного состояния до дуэли не увидел, как-то забывалось. Я почел за благо не напомнить им об этом и не оправдываться. Случай вышел заурядным. Все видели ― начал он. И все видели ― я был у него за спиной и говорил: “Вы убиты!” Этого мне хватало. А вообще, мне было его жалко.
Пирушка ненадолго возобновилась. Вскоре старый прапорщик потащил любителей карт в соседнюю комнату. Я карт не любил. Графинечка меня спросила об этом и, кажется, удивилась.
― Правда, не любите? ― спросила она.
― Да, ваше сиятельство. Не люблю и не играл. Только классе во втором мы нарисовали себе и играли в дурака, ― сказал я.
― А стихи и литературу любите? ― спросила она.
― Да вот как сказать, ― замялся я. ― Так, на уровне того, как у Пушкина: “Но я вчера Голицыну увидел и примирен с Отечеством моим”.
― То есть по обстоятельству и настроению, ― определила графинечка и позвала свою товарку, юную сестру милосердия: ― Маша, Чехова, пойдите сюда на минуту!
Пока та несколько прииспуганно откликнулась и пошла к нам, графинечка успела пояснить, что эта Маша давно пишет, и она, графинечка, хотела бы узнать мое мнение.
― Да что вы, ваше сиятельство! ― законфузился я.
― И все-таки, Борис Алексеевич. У вас есть вкус! ― настояла графинечка.
Маша подошла. Смущение и красные щеки ее были видны даже при скудном свете лампы.
― Что вы, ваше сиятельство! Я не смогу! ― совсем смутилась Маша.
― Сможете, ― довольно резко оборвала ее графинечка, сама же услышала свою резкость и поправилась: ― Сможете, Маша. Вам будет очень важно мнение господина подполковника Норина. Поверьте. Вы же знаете его. Вы же сами говорили…