― Эх ты, импиратор. Тебе говорили, как они воюют, англичане-то. Им мармеладу, какавы и чего там не подвезли ― они враз по телеграфу своему императору сообщение: воевать не сможем! Тебе же говорили! ― безнадежно вздохнул дядя.
― А что я! Я такося на походе натрудился, что и спать не могу! ― буркнул молодой, смолк и вдруг прибавил: ― А подметки сгорели на этаком жаре! Без сапог я теперь!
― Поищем. Чего гляди, с курдяка снимем! ― отозвался дядя.
Приказом пары солдатских сапог должно было хватить от Энзели до Казвина, где должно было получить следующую пару, которой хватило бы до Хамадана, а там еще пара ― до Керманшаха, и еще пара ― до Ханекина. Но остряки стали заявлять, что приказ несколько неточен или его не совсем точно исполняют, а наказания за неисполнение, однако, не несут.
― Нет, братцы, до Казвина одной пары сапог хватает, это верно. А вот до Хамадана второй пары никак хватить не может! ― говорили остряки, и суть остроты заключалась в том, что солдатик преодолевал путь до Хамадана не во второй паре сапог, а в первой же и единственной, как в ней преодолевал путь до Керманшаха и далее. Собственно, то же происходило со всем остальным. Полушубки пришли, например, вместо конца ноября ― в конце марта. А в конце ноября пришли летние гимнастерки. Да я, кажется, о подобном снабжении уже говорил.
Я вспомнил, что я босой, совсем очнулся и обругал себя скотиной, совсем как смотритель в поэме Некрасова обругал ямщика. Пришлось возвращаться к сапогам, долго натягивать их. Проснулся Семенов, застыдился, потом сообразил, в чем дело, и ловко подвязал мне подошву к шпоре седельным вьючком.
― Так я, Борис Алексеевич, сам сбегаю! ― попросился он за водой.
― Ладно, идем вместе. Я посмотрю батарею! ― сказал я.
― Колодец, Борис Алексеевич, весь загажен. К нему ходить не стоит. А я знаю внизу под скалой ручей. Вот к нему я быстро сбегаю, пока вы смотрите батарею! ― быстрым своим говорком предложил Семенов.
― Э, нет! Уж к ручью-то и я схожу! ― укоротил я Семенова.
И действительно, ниже деревни между скал струился довольно сильный, обрамленный ставшими непривычными зелеными кустами ключ. Свежесть его почувствовалась издалека ― вернее сказать, свысока. Успели мы к нему спуститься на несколько шагов, как эту свежесть почувствовали. Мне даже не поверилось, что в каких-то двух-трех саженях выше в одуряющей духоте спит моя батарея. Я с силой вдохнул эту свежесть. В легких моих защекотало. Голова вскружилась, и приплыла быстрая неясная картинка зеленого предбельского леса из детства. Я помотал головой.
― Вам нехорошо? ― встревожился Семенов.
Я знаком показал ему успокоиться. Предбельский лес наплыл еще раз и оказался ближе, чем батарея. Я едва не руками толкнул его ― так захотелось оказаться под его сенью.
У воды кто-то был. Мы приостановились. Я услышал голос батарейного вахмистра Касьяна Романыча. Он кого-то гневно ругал. Я окликнул его. Он обернулся, узнал меня и взял под папаху.
― Так что, ваше высокоблагородие Борис Алексеевич, проверяем хозяйство! ― сказал он. ― Но вот посмотрите на нехристя! ― вновь заругался он и показал назад на ссугорбленного, сидящего на земле человека. ― Посмотрите на него за-ради Христа, Борис Алексеевич!
Я шагнул к воде и увидел дервиша, босыми ногами влезшего в отороченный камнями своего рода колодец. Несносно едкий запах годами немытого тела ударил мне. Дервишей в Персии было такое количество, что, казалось, остального населения было меньше. И все дервиши были против нас. Мне они всегда были гадки. Но я их всегда терпел, вернее, я их пытался не замечать. Но тут, у воды, извините за стиль, редчайшего дара природы, среди непреходящего жара и убивающей духоты, увидеть его, всего в струпьях, вшах, грязи и язвах еще более, чем мы, так глумливо оскорбляющего этот дар природы, было выше меня. Я молча ткнул его ножнами в спину. Он обернулся. Даже в темноте, хотя и редеющей, но все ж в темноте, глаза его полыхнули ненавистью. Он оскалился и что-то проскрежетал, ― верно, так проклятье. Я показал ему убрать ноги из колодца. Он махнул на меня скрюченными в птичью лапу пальцами, ― верно, опять послал проклятье. Я хватил его ножнами по всклокоченной от грязи башке, хватил плашмя, разумеется, однако достаточно. Он коротко вскрикнул, будто я выбил из него воздух, и свалился набок.
― Что же вы!.. ― зло выговорил я Касьяну Романычу.
― Да что, выше высокоблагородие!.. ― начал оправдываться Касьян Романыч.
― Оттащите вон эту сволочь! ― приказал я, а потом спохватился: ― Да не прикасайтесь к нему, еще заразу подхватите. Палками какими-нибудь откатите! ― и сам ткнулся головой в воду.
Глава 4
С утра же, пока солнце не разлилось свирепо по всему небу, был нам снова марш, то есть отползание. Потом были полуденный бивак с давящим, мутным сном прямо на солнцепеке, труба с сигналом и снова, пока хватало сил, отползание. Все, что встречалось нам, было пустым. Пустыми были селения. Пустыми были места лазаретов со всею их спешной брошенностью и грязью, пустыми были пункты питания и размещения с той же картиной, пустой была сама местность. Все наши снялись прежде нас. Местное население в виду нас тоже снялось и ушло неизвестно куда. Мы шли последними. По горам редко маячили какие-то всадники ― явно курды. Мы для них были желанным трофеем. Но их пыл охлаждали наши орудия. И, проводив нас сколько-то, они скрывались, наверняка на все лады посылая нам проклятья.
Все мы были донельзя вялыми и столько же злыми.
В один из полуденных биваков прибыл к нам офицер связи от Николая Николаевича Баратова. Их сиятельство князь Сергей Константинович Белосельский-Белозерский, командующий всей нашей ратью, беспокоился за свой левый фланг и просил перевести мою батарею на дорогу, по которой отходил Шестнадцатый драгунский Тверской полк полковника Захария Васильевича Амашукели.
― Вот этим межгорьем пройдете, и вот здесь их сиятельство князь Амашукели будет вас ждать! ― показал на карте офицер связи промежуток меж двух хребтов, посмотрел на меня, апатичного и бессильного, перевел взгляд на батарейцев и не выдержал. ― Господа! Как же вы еще воюете! ― сказал он.
Восклицание было сочувственным. Однако оно меня покоробило.
― Никак, ― зло сказал я, надеясь злом уберечься от последующих подобных восклицаний.
― Да, новость! ― не понял меня офицер связи. ― Новость, господин капитан! Слышали? Сотник Гамалий вернулся! Вот же везунчик!
― Какой Гамалий? Откуда вернулся? ― с прежней злостью спросил я. Командир сотни Первого Уманского казачьего полка сотник Василий Данилович Гамалий был моим другом. Мы с ним сдружились как-то сразу, лишь я прибыл в дивизию. Но мы с ним не виделись с самого марта, с начала боев. И слова офицера связи о возвращении его, конечно, меня взволновали. Выходило, он где-то терялся. Но меня снова покоробил тон офицера связи и его небрежительное слово “везунчик”. ― Какой Гамалий? ― зло спросил я.
― А вы не знаете? ― удивился офицер связи.
― Не знаю! ― сказал я.
― Сотник Гамалий, любимчик Баратова! Николай Николаевич его от боев освободил и к британцам послал! Каково! ― хотел внушить мне некую неприязнь к Василию Даниловичу офицер связи.
Я ничего не понял. Я поднялся с лафета, на который сел при появлении офицера связи, а до того лежал под зарядным ящиком, более веря, чем ощущая, что лежу в тени.
― Извольте извиниться, господин штабс. Сотник Гамалий мой друг! ― сказал я.
Офицер связи осекся, однако поглядел на меня так, будто сразу мне не поверил. Я молча придавил его глазами.
― Покорнейше прошу извинить меня. Я не знал! ― сказал офицер связи.
― Извольте больше в отношении моего друга не позволять ни подобных слов, ни подобного тона! ― сказал я, а сказать о том, что русскому офицеру вообще не приличествовало дурно выражаться о ком бы то ни было, у меня не хватило сил. Зной перехватил мое дыхание.