Среди кучек разбросанных предметов он к своей радости обнаружил еду и питьё. Сперва напился обыкновенной водой из запылённого кожаного мешка, следом слопал здоровенный ломоть хлеба. Хлеб оказался, наверно, самым вкусным, что ему доводилось есть в жизни, а может так показалось от голода. Потом заел кусочком подсохшего сыра и вновь запил всё это водой. Сразу поднялось настроение и как будто даже сил прибавилось.
Дальше он принялся осматривать мертвецов с целью одеться. Неприятно, конечно, снимать, а потом носить вещи покойников, но других взять неоткуда, не разгуливать же голым? Нашёл первым делом штаны без прорех и как раз по размеру. Дальше примерял сапоги, рубахи; выбрал подходящее, приоделся и подумал уже присмотреть себе какую-то сумку, чтобы набить её едой и всякой полезной мелочёвкой, как вдруг заметил движение. Один из мертвецов шевельнулся. Или почудилось?
Надо проверить. Он подошёл к нему с предосторожностью. Мало ли как тот воспримет вдруг откуда-то взявшегося чужака? И мало ли что у шевельнувшегося есть при себе смертоносное? Проверил жилку на шее, оказалось «колдун» – про себя он решил называть его так – действительно жив. Однако рана в животе не оставляла ему надежды. В лечебнице его ещё можно бы заштопать, а тут – нет. И скорее всего в рану попала грязь, а значит пошло заражение крови. В общем, не жилец. Тем не менее, он притащил ему воды, смочил лицо и дал попить. Он знал, что раненым в живот нельзя давать пить, но тому всё равно не жить, так пусть хоть от жажды не мучается. Раненый судорожно глотнул пару раз и открыл глаза.
Взгляд «колдуна» оставался затуманенным. Это позволило пристально рассмотреть его. Лет примерно двадцати пяти, слипшиеся рыжие волосы, ухоженная бородка и зелёные глаза. Глаза, в которых, наконец, появилась осмысленность. Теперь можно поговорить.
‒ Кто ты? И где мы находимся? – задал он вопросы.
В ответ из уст раненого вырвался хриплый стон, следом донёсся слабый голос:
‒ Плохо понимаю тебя… Если можешь, говори на чистом…
Что ж, это стало маленьким любопытным открытием. Он, естественно, говорил, как привык – по-нездешнему. И его не поняли. Раненый «колдун» говорил на неизвестном языке, но его-то речь была как раз понятна. Странно. Языки явно очень похожи. Или это были наречия, что разошлись от одного корня? «Говори на чистом» ‒ это его-то наречие, что ли чистое? Или название языка? Как-то непонятно пока что. И тут в голове словно что-то щёлкнуло. С удивлением он отметил, что может разговаривать на этом «чистом», но по-прежнему не знал, почему он «чистый» и что вообще это за наречие.
‒ Кто ты таков? И где мы находимся? – повторил он вопросы.
‒ Я отвечу тебе… но… ‒ губы умирающего сложились в хитрую улыбочку. – Я скоро покину мир живых. Исполни моё последнее желание… и я всё тебе расскажу.
Произнесённые слова, в купе с улыбочкой, затронули что-то в неведомых пластах потерянной памяти. Памяти одного из воплощений. На языке так и завертелось что-то про «наглую рыжую морду». И просилось наружу ехидное, мол, ну не может человек спокойно помереть, желание у него, видите ли. Мысль о потрошении показалась и вовсе дикой. Не просто чужой, а чуждой. Неужто это отголосок из прошлого? С внутренним содроганием он осторожно примерил к себе всплывшую мысль… и поёжился от накатившей гадливости. Наверное, это к лучшему, когда тенета прошлых отягощений отсечены и не давят собою. Но ведь и достижения отсечены… Он вгляделся в лицо рыжего. И не углядел в нём стремления навредить. Чутьё вещало обратное – до поры скрываемое стремление помочь. Что ж, коли так…
‒ Хорошо. Что ты от меня хочешь? – спросил он.
‒ Там… ‒ раненый сделал слабую попытку мотнуть рукой направо от себя, ‒ лежит тело нашего главного хранителя Арлана. Ты узнаешь его по белому обрядовому корзну… Возьми у него в сумке обруч.
‒ Зачем? – он не ждал подвоха, но про осторожность не забывал.
‒ Я хочу удостовериться, что ты тот, кого мы призвали в наше проклятое время… в наш истерзанный мир…